общественном сознании был маргинализован, стал недопустимым физиологический секс без любви.
Всё бы хорошо, да только параллельно позитивному культурному становлению шел и другой, деструктивный процесс — антисистема шла своей дорогой, утяжеляя, например, колхозное рабство, установив немыслимые даже хану Батыю продналоги, отбирая всё подчистую в обмен на трудодни, уничтожив при Хрущеве весь скот, запретив проводить газ, электричество и дороги в «бесперспективные» деревни. Жители бежали, спасались из деревни как от чумы. В итоге советские деятели превратили в ад, опустошили действительный оплот русской культуры — деревню так, как не смогли в своё время ни Мамай, ни Гитлер. Собственный враг — российская власть оказался, как всегда, намного страшнее любого самого лютого врага внешнего, ибо чинит грабеж под видом «своего», под благовидными предлогами, называя «родиной» себя — раковую опухоль на организме действительной родины.
А.И.Солженицын, по его собственному признанию, так и не смог понять и объяснить маниакальное стремление советской власти извести под корень своих кормильцев, особенно самых лучших, самых трудолюбивых представителей крестьянства. Тут причина системная: крестьяне являются самой неподсистемной, самой независимой от провокаций власти, самой выживаемой, фактически, самой свободной группой людей. Кормятся они результатами своего личного труда на тех возможностях, которые предоставляет природа, а не «халявными» подачками, предоставляемыми государственной системой (в российском варианте — антисистемой). Потому-то антисистеме крестьяне — первые враги, как враги любые не пресмыкающиеся перед нею «изгои». Потому-то коммунисты и твердили мантры про отсталость крестьян и продвинутость рабочего класса — группы, на самом деле целиком зависимой, а потому и манипулируемой властью, удобной для власти. Лишенный работы (выброшенны из системы) рабочий обречен на гибель, чего не скажешь о крестьянине. Руководящая роль рабочего класса и ее «ведущего авангарда» — коммунистической партии, сводящаяся к постановке крестьянства в подсистемную зависимость и контроль, новую форму рабства — «коллективизацию», совершенно логично ничем для деревни не могла закончится, кроме деградации и опустошения. Нестыковка возникает там, где встречаются антисистема и природа, упорно не желающая подчиняться указаниям сверху, кого-то долго кормить «на халяву»…
Да и в городе, как и везде, «халявщики» не могут эффективно хозяйствовать, их система-пирамида примитивна и разрушительна, и нет таких ресурсов, которые бы ее спасли от самоуничтожения. Поэтому к 90-м годам прошлого века следующий, можно сказать — плановый крах был сформирован, российская зашоренная «птица-тройка» приближалась к тому ухабу, от которого и ушла.
Ошибочно считать кризис, войну некой из ряда вон выходящей случайностью. Пожалуй, единственное, что деструктивная имперская антисистема использует гениально — это катастрофы, которые сама же и формирует. Спровоцировать, как всегда в таких случаях, полномасштабную войну, и через нее завинтить гайки не удалось, получился довольно локальный и бесполезный Афганистан, но зато всё отлично вышло с провокацией экономического кризиса. Народы, как и встарь, оказались просто на краю голода, этого безотказного инструмента «обматеривания» общественного сознания, бульдозера, который сравнивает любую культуру, возвращая людей в начало эволюции — полуживотное состояние вечного поиска корма. Загнать таких в очередное стойло — дело техники, что и было сделано в 1991 году. Снова
И опять реставрация старой имперской антисистемы была преподнесена как радикальная реформа, почти революция. Вчерашние партийные мурзы мгновенно стали демократами, клянящими на чем свет стоит себя вчерашних, и доказывающими, что вот теперь-то всё изменилось, свершилась вековая мечта о свободе, впереди либерально-демократическое «светлое будущее».
На самом деле в 1991 г. антисистема не только не утратила, а наоборот, приобрела новые возможности. В сравнении с большевистским реваншем 1917 г. она даже не потрудилась заменить заметно фигуры «халявщиков». Если раньше тога коммунистической святости как-то сдерживала личное их обогащение, то либеральная идея сняла все препоны. «Халявотворчество» стало тотальным. Открылись закрома новых форм «халявы» — приватизации, дележки собственности и бизнеса бандитами и чиновниками. Насквозь лживая идея демократии, этого порождения имперских рабовладельческих государств, оказалась весьма и весьма родственна и преемственна коммунистической идеологии:
— туманная «власть народа» перекликается с демагогией «диктатуры пролетариата», и там и там гегемония неких общественных образований, личность вне игры, «винтик»;
— как у большевиков, так и у демократов критерием истинности является выбор большинства — качество идеи заменяется физическим количеством, таким же материальным козырем, как и у раковых клеток;
— также реальное счастливое существование демократами невротически вытесняется в далекое «не здесь и не сейчас» — построение будущего общества идеальной «халявы», уже якобы построенного где-то там, за границей;
— как коммунисты утверждали, что всё дело в том, чтобы «учиться коммунизму», так и демократы видят решение проблем в том, чтобы научить народ демократически мыслить, т.е. всё так же его переделать на какой-то ими воображаемый лад;
— как коммунисты, так и демократы панически избегают любых сомнений в системе, веря в эффективность замены (выбора, назначения) лиц во власти («кадры решают всё!») — мол, выберем (поставим), хорошего начальника, уж он-то наведет порядок в системе, т. е. происходит подмена общего (система) частным (кадры);
— коммунистический интернационализм, стирающий различия между культурами, переименовался в демократический мультикультурализм. Если XXIV съезд КПСС (1971 г.) провозгласил, что сложилась «новая историческая общность — единый советский народ», то в демократической России актуализовались некие «россияне», т. е. те же безликие «общечеловеки»;
— как у коммунистов, так и у демократов слепая вера в существование некого единого универсального, справедливого для всех культур закона и построения на его основе правового государства. На самом деле такой закон может быть только в тюрьме, концлагере или в армии, никак иначе различные культуры жить по одному укладу не заставить. Скажем, в Древней Руси каждое княжество имело свою «правду», каждый народ жил по своей системе ценностей, и только татаро-монгольское рабство установило единый устав-закон. Устав от закона отличается тем, что один деструктивно, силовым методом навязывается как нечто противоестественное сверху, а другой нормализует естественность жизни снизу. С батыевских времен законы в России не естественные, а подавляющие, ограничивающие, интервентные, в конечном счете, разрушительные, для всех чужие;
— учение о демократии такое же манипулятивное, как и коммунистическое, основано на подменах, уловках, логических нарушениях. Например, адепты демократии подменяют причину и следствие при демонстрации материальных успехов демократических стран, относя их к заслугам демократии. Самая идеальная демократия в истории была у пиратов. Трудно заподозрить эту публику в том, что она строила демократию специально. Демократия появилась естественным образом, как единственная адекватная форма отношений, логически вытекающая из рода из занятий. То же самое и на уровне государств…
Так же, как и в пропаганде, реверс произошел и в религии. Нельзя войти в одну воду дважды, а вот нырять в …о — сколько угодно. Примером такого заплыва в одну и ту же суспензию является чудесное воскресение православия в качестве государственной религии. Люди уже порядком подзабыв к чему это однажды уже привело, шарахнулись от коммунистической лжи к церковной, идеология которой от большевистской качественно ничем не отличается. Вчерашние атеисты с легкостью необыкновенной стали миссионерами-проповедниками. Произошло «чудо», такое же, как чудо обращения фарисея — гонителя христиан Савла в апостола Павла, где на самом деле, никакого превращения не произошло — Павел просто перетащил своих старых идолов в новую религию, сделав из идеи Христа свою полную противоположность — фарисейство в новой словесной обертке…
В либерально-демократический период антисистема взяла реванш и в отношении любви — прошлые достижения на этом фронте с блеском были сведены на нет. Общество, «обматеренное» кризисом и угрозой голода, отказалось от своего прошлого достижения, место идеалистической любви занял физиологический секс, отношения вернулись к состоянию XIX века, когда их определяла выгода, материальный расчет, любовь вытеснилась, стала изгоем общества, иррациональной угрозой стройному мифу материального благополучия. Счастье заменилось на заменитель — «успешность», сама любовь стала заменяться на поверхностные инфантильные суррогаты и перверсии. Место Бога («Бог есть Любовь») заняли Мамона
