всего и крамолы-то — «нехорошие знакомства» да пристрастие к рукописной литературе. И что всего противней они затягивают тебя в свою игру: начинаешь от них бегать, прятаться, пока и впрямь не почувствуешь себя ужасным преступником, вздрагивающим на каждом шагу, прозревающим во всяком собутыльнике Лоуренса Аравийского, а в сопостельнице — Мату Хари. Частенько припоминаю не без нервного смешка, как однажды я часа два бегал от «хвоста». Сперва он держался поодаль, скромно, но, поняв, что разгадан, бесцеремонно пристроился сзади чуть ли не дыша мне в затылок. Очень обидно мне стало. Вот возьму, мелькнуло мстительно, и напишу жалобу самому Андропову: так, мол, и так, неделикатно работаете, требую повысить общехвостовой квалификационный уровень.
Выскочил я из-под земли на Электрозаводской, тут-то, я думаю, от тебя отвяжусь — район известен мне досконально. Пристроил портфель на фанерный прилавок ларька «Пиво-Воды», цежу пиво и прикидываю, как мне его половчее обдурить. А он стоит рядом и тоже свою кружку смакует, на меня поглядывает — с усиками и в голубом берете. Слегка моросило, смеркалось, на гастрономе зажглись неоновые буквы, подзеленив и без того по-осеннему насморочные лица прохожих… И до того тоскливо сделалось мне от этой сырости, зеленой пасмурности и наглой усмешечки пухлых губ под стрелкой усиков, что я готов был убить его на месте. Аж в пот бросило. Закурил и думаю: нет, так дело не пойдет — начнет он вслед за мной петлять по глухим дворам, не выдержу — и огрею его по голове… Как же быть? Разве что… В самом деле!
А вот и телефон.
— Спасай, дружище! — шепчу, елозя губами по трубке. — Ровно в восемь жди с такси у метро «Измайловский парк».
В восемь, минута в минуту, я вышмыгнул из метро и нырнул в такси.
— Скорей! — кричу шоферу. — Опаздываем на поезд!
Усатый «хвост» растерянно заметался по площади — ни одной машины! Я высунул ему в окно злорадный кукиш и, облегченно вздохнув, откинулся на мягкую спинку сиденья.
— Ну, спасибо, — говорю, — дружище, выручил!
— А что у тебя? — любопытствует он, косясь на таксиста. — Литература?
Я оторопел: ведь у меня ровным счетом ничего криминального с собой не было и ехал-то я домой, к матери, а не на какую-нибудь там конспиративную квартиру…
Вот в какие очень небезобидные игры в «кошки-мышки» вовлекаешься порой помимо воли.
Мораль сей истории такова: киске хочется кушать, и все, что хоть чуть-чуть шевелится, она принимает за мышь и норовит придушить ее зубками…
Кандаламша
«Вы уж, пожалуйста, присмотрите за ним…».
Толстая тетка в ядовито-зеленой кофте осуждающе поджала губы: «Не украдут, чай».
«Да нет, я чтобы он Потьму свою не проехал, — виновато зачастила мама. — Я и проводнице сказала… но все-таки».
С верхней полки свесилась лохматая голова с красными спросонья глазами и тут же исчезла.
«Давай, казак, двигай к свету, — дядька с усами, как у Чапаева, потянул Олега за рукав. — Глазей». От него густо, как от папы, пахло табаком и вином. «А вы бы, дамочка, составили нам компанию. Что там до Потьмы-то!.. И нам бы весельше».
«Ой! — вспыхнула мама. — Я бы с дорогой душой, да ведь за день не обернуться, а мне завтра в Москву вылетать — на врачебную конференцию».
«Врет! И чего она все врет!» — Олег сердито вжался носом в окно.
«Олежка, сумку вот я тебе за спину ставлю, там бутерброды с сыром-маслом поешь. На остановках не выходи, а там тебя дядя Витя или дядя Коля встретит я им телеграммой вагон отбила. Да ты и сам смотри: дядя-то Витя — старший лейтенант, у него на погонах три звездочки треугольником таким, знаешь?»
«Да знаю я, мам, — буркнул он не оборачиваясь. — Ты иди, а то поезд тронется».
«Иду, иду, родной. Да скажи им там в Сосновке, что через месяц я тебя заберу, сама приеду. Через месяц, слышишь? Тебе как раз в пионерлагерь очередь подойдет».
«Ты же им все в письме написала».
«Ну да, ну да… — она нагнулась и чмокнула его в затылок. — Ты там побольше гуляй — тебе кислород-озон нужен».
«Ну же, тронулись!» — крикнул Олег про себя. Лязгнули буфера, и вагон чуть дрогнул.
«Ой! Ну я побежала, Олежек. Привет там всем и не болей Слышишь?»
«Пока». Он прилип к окну, словно увидел что-то такое интересное, от чего нельзя отвести глаза и на миг.
«Вот она молодежь-то нонешняя, — ядовито колыхнулась зеленая тетка. — От горшка два вершка, а туда же — матерью родной брезгует».
Чапаев хмыкнул что-то неопределенное и зашуршал газетой.
Посреди подернутого ряской пруда сонно покачивается гнилое бревно. На нем раскорячилась жирная, зеленая жаба — глупо тараща глаза, противно тряся дряблым подбородком, она квакает: «Фулиган на фулигане!» Но вот сзади, смешно взъерошив красный хохолок, весь дергаясь, как в мультяшке, появился аист. Раз — и жаба у него в клюве, только ножки дрыгаются, раз — и нет ее…
Снова зачастил дождь, исчиркав косыми кляксами стекло.
«Охо-хо! — протяжно вздохнул Чапаев. — Опять. И без того грязищи по самое некуда… Видно, и в этом году погниет все».
«У вас все не слава Богу, — вскинулась жаба. — То жарой вас иссушит, то дождем проймет. Небось, как в пивнушку, водки этой проклятущей нажраться, вам и грязь, и метель ни-почем, а как в поле…».
«Гм, — хохотнул Чапаев. — Это верно, без водочки-то мы никуда. Да ведь старые еще люди сказывали: «В кабак далеко да ходить легко, в церковь близко, да ходить склизко»».
«Хозяина на вас нет — с палкой вот и…».
«Вот бы ты, мамаша, и шла в колхоз, поучила бы нас, что к чему».
«А что? И поучила бы! Перво бы наперво все пивнушки заколотила… Поменьше бы пили да раздавали разным Вьетнамам — Африкам…».
«Только бы и беды… Ну, ладно, маманя, мне тебя все равно не переговорить. Дреману-ка я лучше минуток двести, а ты мальца, если что, толкни».
Олег задумался, почему по радио все за Вьетнам и негров, а между собой их ругают, потом ему вдруг пришло в голову, что в Потьме его могут не встретить или он не узнает дядю Витю и дядю Колю — он видел их всего раза два-три, еще когда в школу не ходил. Папа их почему-то не любит и ругает паразитами, кровососами и еще как-то.
Мимо окна мельтешили хилые деревца скучного осинника, неспешно проплывали пышные кусты
