«Белую-то всю скушали, — тетя Нина поднялась из-за стола, вышла в сени и тут же вернулась с графином какой-то мутной, как кисель, жидкости. — Ну-ка домашненькой…».
«У меня тут, — дядя Коля пьяно икнул, — один штукарь, едри его под хвост, ручку, понимаешь, вертанул, — он подцепил из голубой миски кусок студня. Да… Так обидно… За пачку индейского[22] один, уже освободился, смастырил наборная и с красной звездочкой на конце. Ну, мне показалось на одного, я его завел за баню да по боку, да по шеям, а тут узнаю — не он. Вишь, как оно бывает… Да, не он, а зверек один, армян, в больничке сейчас лежит. Ну, черножопый, приедешь — я тебе пропишу! Я тебе… В общем, жить будешь, а на бабу не потянет!»
«У нас бы за такое «по боку» крику не обобраться», — сказал дядя Витя.
«Я потому и ушел от вас к жулью — с ними не в пример легче. Больно вы цацкаетесь со своими «политиками»».
«Скажешь тоже — цацкаемся! А посади-ка к нам любого блатного-разблатного белугой взвоет… Можно и без «по боку» такой регламент учредить, что только держись! Впрочем, мы и физическими, так сказать, мерами не пренебрегаем, но чтобы без свидетелей».
«Без физических нельзя, это так», — подтвердил дед.
«Мо-ожно! — вдруг не согласился дядя Витя. — Еще как мо-ожно!.. Конечно, если пара тысяч контингенту — тяжело, а как у нас все наперечет, так если с него глаз не спускать, то всегда нащупаешь, где у него болит. Я вот его свидания лишу или на голодный паек посажу, а то, например, книги да тетради заберу на проверку вроде, да обложки пообрываю, да тетрадь другую вроде как потеряю, да письма все перекрою, он и взвоет, а взвыл да обругал — пожалте, в карцер, на хлеб-на воду. Я сегодня как раз, хоть не курю, задымил «Беломорину» и за хожу в одиночку к Зибельману — у него и слюнки потекли, думал — попросит, но нет — вытерпел… Как, спрашиваю, жалобы имеются? Ночью холодно, говорит, нельзя ли бушлат? Да вы что, я ему… у нас это строго — только на вы… да вы что — июнь на дворе! А там и в самом деле не так холодно, как сыро — под окнами-то болото, да и погода вон какая. Ну-ка попробуй на фунте да на воде, да в одной курточке тряпичной целый день ни присесть, ни прилечь… Июнь, говорю, на дворе уже. Он глазами так и сверлит — съел бы! Ах вы, кричит, такие-сякие, книги мои порвали, людоеды! Ах, ты так? Я сейчас сажусь — и рапорт: «За оскорбление и так далее» — пятнадцать суток ему еще обеспечено как пить дать».
«Эка невидаль — пятнадцать суток! — дядя Коля заметно опьянел, лицо его взялось ярко-красными пятнами, глаза сделались неподвижные и мутные, как запотевшее стекло. — Мы бы за лайку эту сперва требуху ему оттоптали, а уж потом и пятнадцать».
«Разве теперь карцер, — сказал дед. — Вот раньше был карцер».
«Ничего, — утешил их дядя Витя. — Вон тот же острослов уже чирьями весь оброс. Я из этого Зибельмана сделаю Гибельмана, язычок-то я ему укорочу».
Дед возмущенно крякнул: «Эх вы! Ра-апорт написал! Так разве укорачивают-то! Тьфу-ты, глаза бы на вас не глядели!»
«Ты, отец, устарел, — рассмеялся дядя Витя. — За новой стратегией следить надо!»
«Учи, учи, яйцо курицу. Укащику-то за щеку, говорят».
«Ну, отец, это ты, если на то пошло, органам скажи — их установка: пусть, говорят, лают власть, зато будем знать, кто что думает. Вот и терпим. Другой этой власти сует во все дыхательные и пихательные — терпим. То есть как терпим? До поры до времени… А этого Гибельмана я проучу, чтоб не острил. Вызываю я его, в январе еще, — с характеристикой годовой ознакомить. Ну там нарушения перечислил и все прочее, как предписано, и в конце: «Взгляды свои не осудил, к советской власти относится отрицательно». А он: это ложь, я к советской власти отношусь очень положительно. То есть, я ему, как так положительно? А так, говорит, — я на нее с прибором положил!»
«Ха-ха-ха! — закатился дядя Коля. — Во, дает, падаль! Так и ляпнул?»
«Ну да! А то еще…».
«Вот ты говоришь, — вклинился дед, — ручку сперли. А что же эти ученые-мудреные? Уже и в космос летают, и тому прочее, а нет чтобы, значит, такую пилюлю изобресть, чтобы как кто напаскудничал, утром встал и сам на себя донес в доскональности».
«Ну ты, отец, и удумал, — рассмеялась тетя Нина. — Эдак всех пересажать придется — сторожить будет некому. Вот хоть бы и Виктор, не в осужденье будь сказано, где доски-то для сарая добыл?»
«Ну это ты…» — рассердился дядя Витя.
«Дак я в похвалу. Молодец! Это я вот бате — насчет его пилюли. Мы ведь тоже не лопухи, не из дому стремимся, а в дом».
«А ты, не дослушавши, не тарахти, — оборвал ее дед. — Нас эта пилюля не касается, а скармливать ее, которые на подозрении или замешаны, непутевые всякие, а пуще всего которые против партии и народа идут».
«Во! — воскликнул дядя Витя. — Мудро! Вот ты, отец, и сочини этим ученым: так, мол, и так…».
«Сочинил уже», — дед гордо выпрямился.
«Ну и?»
«Покамест молчат. А вот я предложение в ЦК написал — «Об улучшении в области лагеря» называется. Счас я вас ознакомлю». Дед приподнялся и, запустив руку за портрет Ленина, извлек оттуда зеленую школьную тетрадь.
«А ну тебя, пахан, — сказал дядя Коля. — Люди повеселиться собрались, а ты тут…».
«Ну и дурак, коли так», — обиделся дед.
«Вот ты в том году Конституцю писал. Послушали, что ли, тебя?»
«А как ты думал?» — строго взглянул дед. — Что мне ответили-то, аль не читал? «Ваши предложения будут приняты во внимание!»
«Ну и где же их приняли? Нам эту Конституцю читали на политзанятиях, я уж слушал, слушал, а чтой- то насчет того, чтобы стрелять врагов народа не уловил…»
«Ничего, еще уловишь», — сухо отрезал дед.
«Это ты, отец, и в самом деле перегнул малость, — сказал дядя Витя. Сейчас другая линия — гуманизм».
Дед с трудом выдрался из-за стола, тетрадку, свернув ее трубкой, кое-как запихнул в карман галифе, накинул на плечи шинель и отворил дверь. «Гума-ани-зм! — передразнил он уже с порога. — Новая ли-ния! Понимала бы вошь в голове! Вы в партии-то без году неделя, чтобы меня линиям учить. У нас всегда гуманизм!» — отпечатал он и вышел.
«Во расходился!» — хохотнул дядя Коля.
«С ума стал съезжать, тяжко с ним, — пожаловалась тетя Нина. — Тут как-то Васька очки ему ненароком кокнул, так он нам всю плешь проел: в карцер его и все! Сам, кричит, буду дежурить! Да чтобы я родную кровь в карцер, — чуть не задохнулась она от возмущения, — как зэка какого-нибудь проклятого!.. Пет-тух старый!»
«В сарае он, что ли, задумал карцер учредить? Или в чулане?» — спросил дядя Витя.
«В сарае. Окно, говорит, заколочу досками…».
«Это он не со зла — без работы скучает… Вот и проекты оттого же пишет».
«А ну его к хренам собачьим, — дядя Коля потянулся к графину. — Давай-ка еще саданем… Ты мне вот что разобъясни, — продолжал он, опорожнив стакан. Ну вот ты кончишь свой институт на юриста этого, и что же?»
«Как что же?»
«Ну денег-то тебе, едри его под хвост, накинут или как?»
«Денег-то особенно не накинут, но…».
«Так на кой хрен, — перебил его дядя Коля, — мозги тогда сушить?»
«Ну, брат, сейчас в нашей системе без ромбика-то выше майора не прыгнешь».
«Тяжело, небось, и учиться, и работать-то?» — спросила тетя Нина.
«Да не сказать, чтоб очень. Профессора к нашему брату эмвэдэшнику с пониманием относятся — очень-то не жмут».
«А в Горький ты чего из Саранска перевелся? Езды ведь больше… Лучше учат там, что ли, или, может, кралю там себе завел?» — тетя Нина весело подмигнула.
