— Это защита! От страха и борьбы за жизнь, а иначе ведь с вами пропадёшь! Так и вылетишь в десятые.
— Гм…
— Они только не знают, что и в девятке остаться не великое счастье. Современный этот самоуверенный нахал, превратившийся в мужа…
— А, в этом и причина, что ты решила быть одна?
— Что ты, конечно, нет.
— Не понимаю.
— Я нарочно завела этот разговор, чтоб ты перестал проникать мне в душу: стеклянные стенки, видишь ли, и прочее… Извини ещё раз.
— Всё в порядке. Я думаю, это была последняя война, когда так выбили мужчин. В новой войне мы уже будем гибнуть одинаково: мужчины, женщины, дети, так что всё выровняется.
— Ты так безнадежно говоришь, словно война завтра…
— О, я ничего не знаю!… Была у нас читательская встреча в цехе. Я пошла посмотреть плавку — красиво. Стою, думаю: вот, как вы пишете, из этого металла будут тракторы и комбайны. И ракеты. Может, я стою над этим ручьём, а это льётся как раз та самая ракета, и я смотрю на свою смерть, Вот так, тут, возле домны начиналась.
— Наши с тобой смерти плавятся скорее всего где-нибудь в Руре, — заметил Павел. — Но ты не бойся: у нас есть чем защититься от их ракет!
— Слушай! — вдруг, склонившись к его уху, быстро спросила она. — Я точно ещё не старая? Скажи только правду! Очень прошу тебя! Я пригляделась, сама себя уже не вижу. Ты вот… свежим взглядом… Я старею?
— Господь с тобой…
— Только не лги! Пашка!
— Женька! Всё хорошо, — улыбаясь, искренне сказал Павел. — Я, знаешь, как тебя увидел, просто был… ну, повержен. Да.
— Спасибо. Ты сам не знаешь, как меня утешаешь!… О боже мой, столько в этой жизни чудовищного: болезни, заботы, холод, старость, смерть, — а они ещё — эти ракеты, бомбы, ракеты, бомбы!… И чем же это мы, люди, занимаемся, вот ответь ты мне, писатель? Ты оптимист или пессимист?
— Помесь, — сказал Павел. — Сложный оптимист, по Ромену Роллану: сквозь тернии к радости, с окровавленными ногами, но обязательно к радости. Насколько я помню, Ромен Роллан был твой любимый писатель.
— Был… Забавно, на госэкзамене в пединституте он мне достался…
— Почему ты не стала преподавать?
— Я два года преподавала.
— Ну и что?
— Не умею. Вернее, не то. Школа требует долбёжки. Я этого не смогла.
— Долбёжки не надо.
— Ну, это идеально, так все и говорят, но когда доходит до дел… Вероятно, я была неопытная, поддалась панике. В общем, ушла в библиотеку — тут в сто раз спокойнее.
— Опять спокойнее?
— Ладно. Давай о другом.
— Где ты живёшь?
— Литейная, семь, квартира семь. Счастливые цифры.
— Я не о том. Это отдельная квартира?
— Нет, коммунальная. У меня комната. Любопытные соседки.
— Не очень приятно.
— Я привыкла, не обращаю внимания.
Он представил себе на миг её жизнь: приходит с работы, готовит что-нибудь на общей кухне, потом закрывается в комнате, лежит, читает книги. Иногда приходят знакомые, мужчины; соседки подслеживают и злословят.
— А твои актёрские способности? Забросила?
— Ага.
— В самодеятельности не пытаешься?
— Да ну!… Расстраиваться?
— Тогда я не понимаю, чем ты живёшь…
— Чем живут многие. Надеждами. Инерцией.
— Ну, братцы, едва вырвался! — раздалось над столом.
Рябинин пришёл прямо в колпаке, в замызганном фартуке, с закатанными рукавами на мощных, поросших рыжими волосами ручищах.
— Что ж, давай обнимемся?… Рад тебя видеть, босяк, без верёвки на шее! Значит, первое: ты обязательно должен прийти ко мне. И уж там-то я тебя накормлю!
— Не этим, ты хочешь сказать? — иронически спросил Павел, отодвигая свою тарелку.
Рябинин засмеялся охотно.
— Вот там, дома, поймёшь, что значит настоящий повар.
— А ты по крайней мере откровенный, чёрт! — сказал Павел.
Рябинин радостно улыбался.
— Эх, братцы, братцы, а помните наши встречи? Велосипеды! Музыку как слушали, спорили до ночи? Пашка, ты приходи, угощу тебя джазом. Теперь у меня стереофоническая радиола, два магнитофона, семьдесят кассет, я тебе такие джазы выдам, Каких ты и у себя в Москве не слышал. Женя, скажи?
— Правда, это так, — сказала Женя, не глядя ни на кого.
— Приходи завтра!
— Не знаю, как у меня сложится. Но буду ещё несколько дней.
— Прекрасно! Договорились в принципе. Дураки, не могли подождать, задняя комната уже свободна.
— Вот наконец спрошу специалиста, — сказал Павел. — Меня мучает давно один пустячный кулинарный вопрос. Чепуха, но никак не могу понять.
— Давай хоть сто вопросов!
— Почему в столовых такие котлеты?
— То есть… а как ты хотел?
— Подожди, я объясню! Приезжаешь в Улан-Удэ или в какой-нибудь посёлок, которого на карте нет, заходишь в столовую. Привет! Котлеты точно такие, цвет, вкус, подливка, как где-нибудь на Таганке в Москве. Ну, прямо, как домой попал!
— Технология общая.
— Это что, у вас в учебниках такая технология, что ли: чтоб брать продукт — и переводить? Нет, чёрт возьми, это же надо учиться, это же надо специально стараться, чтоб из хороших продуктов сделать такую дрянь! В чём ваш профессиональный секрет, скажи?
— У нас калькуляция, раскладка, — сказал Рябинин, добродушно улыбаясь. — Общий стандарт, точно всё отмерено, не беспокойся, без воровства.
— Ладно, калькуляции, раскладки, стандарты… Тогда скажи мне: как вы изловчаетесь гробить просто картошку?
— А ты что, фельетон будешь писать? Напиши!
— Нет, — сказал Павел, смеясь, — это я для себя хочу уяснить.
— Ах, чудак, чудак! — сказал Рябинин. — Приходи ко мне домой, я покажу тебе своё умение.
— Да я прочёл вашу стенгазету, видишь ли…
— Это я писал, — гордо сказал Рябинин.
— Ты?!
— Я! — Рябинин весело смеялся, этакий довольный, жирный, благодушный, почёсывая волосатые руки. — Конечно, не всё сам, с «Блокнота агитатора» содрал… А что ж ты думал: только вы одни строчите?
