Марфу, руки, сложенные поверх передника. Помню деревенский говорок бабушки Насти, который не смогли изгладить полвека, прожитые в Москве. Помню седую бороду деда Макара, пугавший меня сердитый голос, какие-то фразы, споры с папой. Почему-то запомнилось: Это фильм не для детей, дети на нем смеются! А это страшный фильм, вы-то должны понимать!
Я спросил недавно отца, о каком фильме они тогда спорили, – не думал, что вспомнит, но он сразу сказал: «Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен!».
Но это же комедия, удивился я. Отец ответил: Мой тесть говорил, что это фильм о человеке, напуганном на всю жизнь.
И теперь, мне кажется, я вспоминаю фигуру деда – раскинутые руки, словно крылья, громкий, страшный голос:
Увы – только развалины, еле заметные сквозь толщу воды.
Наше прошлое – на дне огромного аквариума, а мы всё сидим на берегу, забрасываем леску с крючком, тянем-потянем, вытянуть не можем. Только иногда – повезет, блеснет на солнце бесценный осколок: не то стекло, не то алмаз.
После работы я поехал к Даше. Мы занимались любовью, после я лежал и смотрел на нее. Даша сидела на краю постели, ко мне – боком, к окну – лицом. На улице зажглись фонари. Она говорила об Эре Водолея и «нью-эйдже», в очередной раз объясняла: я тогда решила – если позвоню тебе ровно пятьдесят четыре раза, то конца света не будет. Потому что пятьдесят четыре – это сто восемь пополам. Я чуть заметно улыбнулся, и Даша обиженно сказала: Что ты улыбаешься? Ведь сработало же!
Я слушал ее, но больше смотрел, как в такт движениям тела колышется левая грудь. Капельки пота еще не успели высохнуть, я и сам чувствовал себя выжатым и смотрел отрешенно, без обычного возбуждения.
Правую грудь не было видно, и я подумал: если я чуть пересяду, увижу зеркало, косо висящее на стене, а в нем – отражение. Как известно, отражение меняет знак, правая рука становится левой и наоборот. С грудью должно было произойти то же самое: отражение правой груди превращается в левую. Я задумался: можно ли одновременно видеть две левые груди – зеркальную и обычную?
Мне кажется, это важно: чуть сползти к краю постели меня заставило любопытство, а не вожделение; импульс скорее ребячески невинный, чем утонченно вуайеристский. Так или иначе, незаметно для Даши я заглянул в зеркало.
Наверное, я неправильно выбрал угол: в призрачном свете уличных фонарей я увидел только отражение Дашиных ног, точнее, колен и бедер. Наверное, следовало поднять глаза чуть выше – но в этот момент леска напряглась, по воде пошли круги, и маленькое воспоминание, почти не потускневшее за двадцать лет, сверкнуло в воздухе.
Мне семнадцать лет, ранняя осень, сентябрь или октябрь, последние теплые дни перед долгой зимой, бабье лето. В субботу после уроков мы с ребятами договорились пойти в кино. Не помню, что была за картина, – через несколько лет приливная волна заграничных фильмов стерла все мои старые киновоспоминания. Мы собирались идти вчетвером, но в последний момент к нам присоединились две девочки. Не помню вторую, а первую звали Ника Голубева.
Я был влюблен в нее еще с весны. Мы чинно гуляли под цветущими яблонями московских скверов, я нес ее сумку и умно рассуждал о звездных войнах – недавно принятой Рейганом космической программе защиты от Советов. Ника молчала, и на этих прогулках я чаще видел ее профиль – чуть вздернутый носик, густые брови, темный локон, то и дело выбивавшийся из-под шапки.
Кто выбирает человеку первую любовь? В семнадцать лет тебя очаровывает любой женский профиль, очертания груди под школьным фартуком, слабый намек на наготу, прикосновение женской руки к твоему локтю, даже резкий порыв ветра, от которого трепещут волосы на непокрытых головах одноклассниц. Сейчас я не помню, с чего начались наши с Никой весенние прогулки, – помню только, что в молчаливом профиле я различал удивление моей осведомленностью, колкие и язвительные замечания, восторженное признание в любви и решительный отказ. Иными словами, пока Ника молчала, я был волен придумывать все что угодно, а дальше фантазий устремления мои той весной не шли.
Летом мы не виделись: Ника уезжала на море, а я был с родителями в каком-то доме отдыха, где не по годам развитая пятнадцатилетняя киевлянка научила меня целоваться. Ее звали Вероника: сегодня сходство имен мне кажется несколько избыточным.
Летние эротические опыты ничего, однако, не изменили в моих отношениях с Никой: она по-прежнему казалась мне загадочной и воздушной. В сентябре она пересела на соседний ряд, так что на уроках я то и дело видел знакомый профиль. Он казался мне бесплотным воплощением красоты: под монотонный бубнеж учителей я всматривался в чуть припухшие губы, но мысль о поцелуях не посещала меня.
Девочки покупали билеты отдельно и сидели на другом ряду. Фильма я не помню, зато ясно вижу Нику в освещенном проходе кинотеатра. Она успела сбегать домой и вместо школьной формы была одета в легкое платье – слишком летнее для осени, пусть даже и теплой. Сквозняк на секунду приподнял подол, и я не знал, смотреть жадно или отвернуться.
Мы дошли до ближайшего садика, где, полузасыпанные желто-красными листьями, стояли две скамейки. Кто-то достал бутылку вина, девочки отказались, но не ушли. Мы сели, я оказался напротив Ники.
В осенних сумерках ее платье казалось почти невесомым, таким же бесплотным, каким я хотел видеть саму Нику. Кажется, белое в красных пятнышках – навязчивая рифма к кленовым листьям у наших ног.
Открыли бутылку. Кажется, она успела дважды совершить полный круг. Не помню, о чем мы говорили: наверное, обсуждали фильм, вспоминали лето или гадали, кто куда поступит.
Темнело, одноклассники превратились в расплывчатые силуэты. Такой же неясный контур я вижу сегодня, когда вспоминаю чье-то забытое лицо или фигуру: похоже, оглядываясь назад, мы видим все будто сквозь толщу воды – как тем осенним вечером.
Зажглись фонари, стало неожиданно светло. Ника сидела, съежившись от холода, обхватив плечи руками. Она поджала под себя ноги. Ветерок растрепал волосы, и не один, а целых три локона кружились наперегонки у правого виска. Ника почувствовала мой взгляд, подняла глаза, чуть улыбнулась и поправила юбку.
Сегодня я бы увидел в этом жесте кокетство, тогда он показался мне простым и безыскусным. Когда она опускала руку, я успел заметить, как бьется синяя жилка на запястье, потом Ника снова обхватила руками плечи, а я вновь опустил глаза к ее ногам – и словно впервые увидел правое колено, едва прикрытое бело- красным подолом.
В отличие от кавалеров давних времен я много раз видел Никины колени и даже бедра: мы все-таки вместе ходили на физкультуру. Но никогда я не видел его так близко: вот я и смотрел, не в силах оторвать глаз.
Сейчас я бы сказал: самое обычное девичье колено. Формой почти не отличалось от других коленей, которые я видел за эти двадцать лет. Светлое, почти не загоревшее, покрытое мелкими пупырышками – вероятно, тоже от холода.
А еще на нем была ссадина. Обычная ссадина, я сто раз видел такие у мальчишек, да и сам, падая с детского велосипеда или карабкаясь на дерево, так же сдирал кожу. Это была ссадина размером с трехкопеечную монету немного неправильной формы. Цвет казался слабым эхом красных пятен на платье и листьев под ногами: скорее бледно-алый, чем розовый.
Вероятно, я подумал: она содрала коленку, как мальчишка. Она сделана из той же плоти и крови, что мы. У нее тоже может идти кровь, ей тоже бывает больно, а значит, бывает тоскливо, страшно, одиноко. Она тоже может не спать ночами, глядеть в потолок или в слабо освещенный верхний угол окна; может грустить, бояться, страдать. Может умереть.
Наверное, все это случилось мгновенно – а может, я смотрел на ссадину минут десять. Время словно выключили – и тут я сделал простой и невозможный жест: протянул руку.
Пальцы коснулись Никиной кожи. Я успел притронуться к ранке, слегка провел по ней кончиками пальцев, а потом Ника отстранила мою руку и натянула на колени подол.
Бледно-алое пятнышко исчезло, но это было уже неважно. Я увидел Нику по-новому: чуть покрасневшая от смущения, замерзшая девочка, от волнения она прикусила нижнюю губу, а ветер еще больше растрепал волосы. Мне показалось, я успел увидеть: синяя жилка по-прежнему бьется на запястье.
Кончики пальцев еще помнили прикосновение, ранку, ссадину, помнили Никину кожу, зыбкую границу,
