Наверное, она тоже девственница, в семнадцать лет – несмотря на роман со студентом-первокурсником. Спустя четырнадцать лет можно сознаться – я ему завидовал, этому студенту.
Спустя четырнадцать лет мы будем курить с Леркой на лестнице. Но похороны подруги – не самое подходящее место, чтобы спросить небрежно: слушай, а ты была девственницей, тогда, в десятом классе? Тем более, прошло столько лет, и каждому из нас понятно, что девственность не так уж важна, и первый секс не открывает неведомых дверей, а лишь расширяет сферу возможного, совсем чуть-чуть. Только в семнадцать кажется важным, умеешь ли ты целоваться, приглашают ли тебя танцевать на дискотеке, дадут ли потискать грудь, покажут ли сосок, розовый, словно только что вылупившийся.
Мы пьем у Андрея Альперовича, в комнате нас четверо – Сидор целуется с Леркой, мы с Женей сидим молча. Я впервые смотрю на нее внимательно – в полутьме не видно веснушек, зато видно, что у нее красивые руки, наверное, большая грудь, и вообще – не такая уж она дурнушка. Я хочу подсесть к ней, но тут Женька встает и выходит из комнаты.
Ей семнадцать лет, она девственница, она влюблена в Андрея Альперовича. Она ни разу не заговорила с ним за год, но сегодня, наконец, решилась. Сейчас или никогда, говорит она себе и решительно идет в ванную. Дверь широко открыта, Альперович стоит, нагнувшись над раковиной. Лицо его сведено судорогой. Женя входит, опускает ему руку на плечо, говорит со всей нежностью семнадцатилетней девственницы: милый!
Альперович поднимает голову, Женя тянется к его приоткрытым губам, но едва успевает ощутить поцелуй, как Альперович вырывается и сгибается над раковиной. Ёбаный портвейн, говорит он и блюет.
Андрею Альперовичу семнадцать лет, он еще девственник и совсем не умеет пить.
Олимпийское лето, ночь, Москва. Две девушки сидят на скамейке у подъезда, у одной на коленях – букет садовых ромашек: Сидор нарвал их Лерке на ближайшей клумбе. Луна в небе – как геометрически точный круг.
– Почему мне так не везет? – обрывая лепестки с Леркиных ромашек, говорит Женька.
– Не переживай, – отвечает Лерка. – Все фигня кроме пчел. – Не дождавшись обычного отзыва, досказывает сама: – Да и пчелы, если подумать, тоже фигня. Но их много, и они жужжат.
Спустя четырнадцать лет мы уже не сможем вспомнить, откуда взялась эта фраза. Кажется, из мультфильма – но откуда в мультфильме взяться фразе со словом «фигня»?
– Тебе хорошо, – говорит Женька. – К тебе мужики липнут, как мухи на мед. Я бы тоже хотела. И чтобы Альперовича забыть. Навсегда.
Лерка молчит. Ей семнадцать лет, она еще девственница, но ни за что не признается в этом. Она смотрит на небо и говорит:
– В полнолуние все желания сбываются.
Один раз – детская шутка, два – обещание на будущее. Лерка берет в руки ромашку и говорит: Помнишь цветик-семицветик?
Две девушки на скамейке у подъезда, геометрически правильный круг луны в небе, Олимпийское лето, ночь, Москва. Лера встает, отрывает лепесток, протягивает Жене, говорит: Повторяй за мной и потом бросай! Они начинают хором:
– Вели, чтобы мальчики любили меня, а Альперовича я забыла! – кричит Женька, и ветер подхватывает лепесток, уносит прочь мимо блочных домов новостроек, мимо свежевыстроенных олимпийских объектов, по пустынным московским улицам, ждущим иностранных гостей…
Меня зовут Поручик, мне семнадцать лет, меня считают бабником, я все еще девственник. Я стою на пороге Женькиной квартиры с букетом цветов, бутылкой сухого вина, громоздким кассетником «Грюндиг» и пластинкой «Бони М», бережно завернутой в полиэтиленовый пакет «Мальборо».
Я открываю вино, разливаю по бокалам, рассказываю, что всю ночь убирал квартиру Альперовича, который напился, как свинья. Конечно, я бы не говорил так, если б знал, что Женя влюблена в Альперовича. Но я не знаю этого, никто не знает.
Мы говорим о поступлении, нам семнадцать лет, нас волнует наше будущее. Женька идет на английский в пединститут, я бы хотел поступать в универ, но побаиваюсь: в этом году из-за Олимпиады июльский набор отменили, все вузы сдают экзамены в августе. Если я провалюсь, второго шанса не будет, придется идти в армию. Вот Сидору хорошо, говорю я, во-первых, он Сидоров, а не Нордман, а во-вторых, у него отец военный, наверняка в военкомате блат. Женька не верит, что евреев специально заваливают на вступительных в университет, но спорить не решается, соглашается вежливо: Да, Сидоров – это, конечно, не Нордман. Я говорю, что придется сразу идти в «керосинку». Нам семнадцать лет, мы еще не знаем, что совершенно неважно, в какой институт поступишь, – особенно если на дворе 1980 год, и заканчивать придется в начале совсем другой эпохи.
Мы пьем у Жени Королевой, выпили уже полбутылки сухого, я открыл балконную дверь, геометрически-правильная луна заглянула в комнату. Женька про себя повторяет Быть по-моему вели.
Я достаю из пакета диск: четыре негра в белом летят сквозь звездное небо. Женька рассматривает конверт, я соединяю проводками магнитофон и проигрыватель.
– Классная группа, – говорю я. – Удивительно даже, что они к нам приехали. Знаешь, кстати, анекдот, про то, как у них поломался ревербератор?
– Нет, – говорит Женя и напряженно замирает: все зовут меня Поручиком, считают похабником, любителем пошлых анекдотов.
– Ну вот, – рассказываю я, – приехали «Бони М» в Москву, а у них ревербератор поломался. А наутро – концерт. Что делать? Ремонтника вызывают, который в ЦК электронику ремонтирует. Посмотрел, говорит: «Сложный прибор, ничего не понимаю, за ночь не справлюсь». Ну, вызвали еще кого-то, скажем, из секретной лаборатории КГБ. Тоже отказался. А тут барыга приходит, фарцовщик. Говорит, починить я вам не могу, а вот продать – продам. Секретная разработка, только у меня и есть. Лучше западной. Ну, «Бони М» приходят, стоит ящик с микрофоном. Он говорит: крикните «Раз». Они крикнули, а ящик им отвечает: «Раз-раз-раз». Крикнули «Два!», он им отвечает: «Два-два-два». Короче, класс. Ну, заплатили они тысячу рублей, приходят на концерт, начинают петь. А у них получается «Сале-раз-раз-раз, Сале-два-два- два».
