– Убивать тех, кого любишь – одна из них?
– What do you mean?
И тогда Антон рассказал все.
Лера свернула на проселочную дорогу и остановила машину.
– Я тебе не верю, – сказала она. – Альперович не мог этого сделать. Ты знаешь, Женька в школе была в него влюблена?
Антон покачал головой, Лера упала лицом на руль и зарыдала. Антон обнял ее за плечи, она соскользнула ему на грудь. Он гладил ее по голове, слушал всхлипы, огромное Лерино тело сотрясалось в его объятиях, будто уже не принадлежало себе.
За ветровым стеклом пролетел желтый кленовый лист. На секунду задержался в воздухе прямо напротив Антона. Тот ясно различал резные края, чуть увядший черенок. Этот замерший лист, недосягаемый за прозрачным стеклом машины, был совершенен. Мгновение Антон не мог отвести от него глаз – но тут ветер подхватил лист и унес прочь.
– Я не верю, – повторила Лера сквозь всхлипы. Круг замкнулся: она стала неотличима от Алены, их влажные от слез лица и потные от страсти тела соединились в памяти Антона воедино. Он прижал Леру к себе и понял, что обнимает ее в последний раз.
Папа говорил: сынок, Родина у человека одна. Уж папа эту Родину знал вдоль и поперек. Изъездил все пятнадцать республик. А мама с ним вместе – где-то тринадцать. Мне было шесть лет, когда папу перевели в военную академию, и мы с ним перебрались в Москву – а родился я на Дальнем Востоке. До Японии – рукой подать. Наверно, поэтому я так уважаю бусидо.
Я считал: кем бы ты ни был, прежде всего ты должен быть самураем. Если ты военный – ты служишь Родине, как самурай служит своему господину. Если ты учитель – ты служишь своим ученикам. Если врач – больным. Если бизнесмен – бизнесу.
А кому может служить двадцатилетний недоросль, который не знал в своей жизни ничего, кроме секса, наркотиков и развлечений? Самому себе? Своему дилеру? Своему кайфу?
Мы сидим у меня дома. Я не стал приглашать в офис, не захотел. Хотя дома у меня – беспорядок. На столике – пустая водочная бутылка, две грязные кофейные чашки. У одного стула отломана спинка, на сиденье другого свалены несколько томов «Британики». Папа бы не одобрил. Он говорил: сынок, в комнате у мужчины должен быть порядок. У мужчины должна быть женщина, папа. Ты знаешь это не хуже меня. Когда мужчина один – порядка не жди.
Антон сидит на продавленном кресле (Франция, XVIII век, если антиквар не соврал), я курю на подоконнике, сбрасываю пепел в пустой граненый стакан.
Ты говоришь, на полу записки не было? спрашиваю я. Не было, отвечает Антон.
Настоящий самурай не сомневается в принятом решении. Я обещал довести расследование до конца – и я это сделаю.
– А машина, которую ты видел на улице, когда ко мне ездил, – это была серебристая «ауди»?
– Блин, – отвечает Антон, – вечер уже был, я цвет не рассмотрел. Я в иномарках вообще не разбираюсь. Мне что «ауди», что «форд».
Папа говорил: сынок, мужчина должен разбираться в технике. На НВП я быстрее всех собирал и разбирал автомат. У меня был абсолютный рекорд по школе – и спустя много лет я похвастался одному «афганцу»: мол, сборка-разборка занимает у меня столько-то секунд. Он посмотрел на меня, как на дурака, и сказал: Зачем сборка-разборка, его же разбирают, чтобы смазать? – и мне стало так стыдно, что я даже забыл – сколько секунд составляет этот мой рекорд.
Но я все равно считаю: мужчина должен разбираться в технике. В оружии, в машинах. Иначе – какой он мужчина, какой самурай? Мне трудно представить, что кто-то может не узнать серебристую «ауди», которую видел несколько дней назад. Я думаю, Альперович тоже в это не верил – и на всякий случай сменил машину. Он думал: тогда Антон не узнает, кто вломился ко мне в усадьбу, чтобы положить пистолет в ящик секретера.
– Да вообще непонятно, откуда у него деньги на новую машину, – говорит Антон. – Я слышал, у него неприятности… с этим, с Дмитрием Кругловым.
Как интересно. У Альперовича неприятности с Дмитрием Кругловым. Они, оказывается, работали вместе. У них, оказывается, был совместный проект. А потом Димон украл деньги, чужие деньги, украл по-глупому, не заметая следы, надеясь сбежать. Украл мало – всего полмиллиона. Перепуганный человек, дурачок, обалдевший от легких денег, мужчина, лишенный понятия о чести. Не самурай. Не русский и не бизнесмен. И, значит, у него были дела с Альперовичем.
Папа говорил: сынок, мужчина всегда должен держать удар. Спасибо, папа, у меня есть специальная служба, помогает держать удар. Я снимаю трубку, набираю номер: Максим? Это Владимир Сидоров. У меня просьба к тебе: пробей по своим каналам Дмитрия Круглова. Да, того самого. Меня интересует, не работал ли он с Альперовичем. Да, с нашим Альперовичем. И сразу перезвони мне.
Антон смотрит, словно не понимает: То, о чем вам рассказала Лера – это только видение. Что-то вроде галлюцинации. Всего-навсего.
Он всерьез верит: я вызвал его, потому что хотел узнать про его галлюцинации. Я гашу окурок в стакане, закуриваю новую сигарету, объясняю:
– Послушай, Антон, я уже вчера понял: Леня говорил правду. Он никого не хотел убивать. Человек, который через две минуты вышибает себе мозги, не врет.
Самурай всегда выбирает смерть. Япония – читал я где-то – единственная страна, в которой до сих пор семьям самоубийц выплачивают страховку. Потому что японцы уважают самоубийство. Это честный, мужественный акт. Я впервые зауважал Онтипенко, лишь когда увидел его мертвым.
Папа говорил: сынок, друзей у человека немного. Береги их. Вот я и берег, папа. Собрал всех вместе: Поручика и Альперовича, затем подвалили Роман и Ленька. Нас было пятеро, папа, как в образцовой октябрятской звездочке. Великолепная пятерка, пять самураев. Хорошее было время.
