безмолвие. Все стремится к теплу от морозов и вьюг. Одинокий пакет молока стоит напоминанием о Ирке. Емеля вспоминает булькание, шуршание мюслей, белое море в глубокой тарелке, звяканье ложки, женский голос. Вспоминает ту пятницу – ударило, словно впервые.
Сидели, как всегда смотрели 'Белое солнце пустыни'. И вдруг Емеля перехватил взгляд Ириных карих глаз из-под длинных ресниц, не предназначенный ему взгляд через стол, туда, где сидел Абрамов. Оба сразу поднялись, точно уже давно двигались синхронно, точно их тела уже притерлись друг к другу. Не отрывая взгляда от экрана, где Абдулла готовил первый штурм, они направились к двери и только там заметили друг друга. Абрамов открыл дверь, Ирка вышла, пьяновато покачивая бедрами. Юбка колыхалась чуть ниже коленок, цокот каблуков по кафельному полу заглушал стрекотание суховского пулемета и шепот голосов, повторявших каждую реплику. Емеля механически поднес стакан к губам, все еще глядя на закрытую дверь. Водка обожгла пищевод, он вздрогнул, взгляд словно отделился от тела, проник сквозь дверь, взлетел по лестнице – туда, где возле единственного окна полуподвального офиса курили Абрамов и Ирка. Они стояли рядом, и Емеля почувствовал на губах сухой, горячий поцелуй и, словно он был одновременно мужчиной и женщиной, ощутил как набухают соски под купленным в Вене бюстгальтером, как его рука обнимает Иркины плечи. Слышал прерывистое дыхание, шепот Прекрати, не сейчас. Вот она отстраняется, и еще прерывающимся голосом говорит: Зажигалка есть? Щелчок Zippo, ментоловый вкус во рту, мужские пальцы сжимают грудь, рука скользит по бедру. Оставь, сумасшедший, что ты делаешь. Недокуренная сигарета падает на пол, тяжелый, глубокий вздох – такой знакомый, такой громкий, что Емеля не понимает, как не слышат остальные. Не сейчас. Цокот каблуков, лязг двери. Ирка оборачивается, словно продолжает начатый разговор. Емеля уже не разбирает слов. О чем они могут теперь говорить? Оставь, сумасшедший. Не думай об этом. Не сейчас.
'Федор, Петруха с тобой?' – сказала Светка Лунева совсем рядом. Емеля механически повторил: 'Убили Петруху, Павел Артемьевич, Абдулла зарезал', – и поднялся. Длинная сигарета с покрасневшим от помады фильтром еще дымилась на полу курилки. Раздавил ногой, потом долго смотрел в окно, выходившее в маленький бетонный колодец. Сквозь решетку вверху виднелся остов черного дерева, едва освещенный желтым фонарем. Звуки выстрелов сюда не доносились.
Вернулся в комнату, уже Луспекаев, побросав в море басмачей, заводил мотор. В груди заныло, как в первый раз, когда понял, что Верещагин вот-вот взорвется. Ирка сидела рядом со Светкой, но, словно почувствовав взгляд, подняла голову.
Он так и не узнал, когда она поняла: он знает – в этот момент или уже вечером, дома. Раздевалась в спальне, руки на секунду задержались на застежке бюстгальтера, поймала его взгляд и ответила – полувопросительно, полупризывно. Емеля, не говоря ни слова, отвернулся к стене.
Слова так и не были сказаны. Каждую пятницу Настасья брела в прибрежных волнах под девять граммов в сердце постой не зови, кто-то пьяно ронял слезы, приговаривая: Какой фильм, бля, какой фильм. Все шло по-прежнему, только через две недели Абрамов сказал: едет на важный банковский семинар, хочет, чтобы Ирка, главный бухгалтер, поехала с ним. Емеля только кивнул и пожал плечами, словно его это не касалось. Что поделать, разлуки, увы, суждены всем нашим встречам, подумал он.
Вечером, когда Ирка снова заговорила о командировке, сказал: Пусть Костя эту неделю у моих поживет, – а Ирка сказала: Ну, если хочешь… – хотя раньше старалась не подпускать Емелину мать к сыну.
Не гляди назад, не гляди. До поворота, а дальше – как получится. Завтра будет новый день, чужой, как супермаркет, что открылся по соседству, неуместный, будто летающая тарелка среди коммерческих ларьков и кооперативных палаток, где сонные продавщицы, опухшие продавцы, жильцы едва обогреваемых калориферами клетушек даже среди ночи привечали бедного и богатого, пенсионера и бизнесмена – любого, кто брал свою бутылку сомнительного алкоголя. Двери супермаркета распахивались сами, словно заманивая прохожих в подпольный храм неведомой секты. Новый магазин торговал не продуктами и напитками – вакуумной нарезкой и водкой 'Абсолют' он причащал новой жизни. Там нет места алкогольному братству, зато много денег, силы и славы.
Двери бесшумно смыкаются за спиной, Емеля входит в кондиционированную прохладу. Одинокий холостяцкий ужин, думает он.
Вероятно, Ирка считала: они не разводятся из-за Кости. Или – потому что Емеля готов терпеть измену, лишь бы его мать раз в два месяца воспитывала внука по своему усмотрению. Ирка наверняка презирала его за это – она не знала: если бы не Марина, он давно бы уже развелся.
Интересно, помнит ли она Марину Царёву? Они не были подругами, но четырем девочкам в классе волей-неволей приходилось общаться. Узнала бы она Марину при встрече, спустя столько лет? Он – не узнал, как чуть позже Глеб не узнал его самого. Ну, Глеб за летние каникулы умудрялся забыть друзей, чего уж удивляться теперь, когда видятся раз в год, – но в себе Емеля был уверен. Спроси кто, сказал бы – узнает Марину с первого взгляда. Часто вспоминал ее эти годы, единственную девочку из класса, что как сквозь землю провалилась после выпускного. Полгода не решался звонить, а позвонив, услышал: переехала и не оставила телефона. Почему-то думал: она давно в Америке, заодно с Оксаной и многими другими, кто с ним учился в 'керосинке', а может – где-то в бизнесе, как Ирка, Абрамов, он сам. Меньше всего ожидал увидеть в окошке банка, куда протянул карточку и паспорт. В ожидании авторизации рассматривал знакомый плакат про степени защиты долларовой купюры, и только услышав неуверенное Емеля? поднял глаза.
Даже тогда он ее не узнал. Лицо, волосы, голос – все изменилось, разве что глаза те же – но раньше он никогда не видел их так близко.
– Ты меня не помнишь? – спросила она. – Я – Марина Царёва.
Конечно, он помнил. Ирка была с Абрамовым в очередном подмосковном пансионате, Емеля посадил Марину в свою 'тойоту'. Разноцветные блики неоновой рекламы плясали на фасадах соседних домов. В супермаркете взяли 'Бифитер', две бутылки швепсовского тоника, сейчас все пьют джин-тоник, ты разве не в курсе?
Открывая дверь, почувствовал предательскую дрожь в глубине живота, чуть ниже пупка: впервые приводит домой женщину, когда Ирка в отъезде. Сидели на кухне, он разливал джин по стаканам. Марина почти не пила, почти не говорила, и Емеле пришлось за двоих, шаг за шагом восстанавливать прошедшие годы: институт, роман с Иркой, бизнес с Абрамовым. Пил стакан за стаканом, почти не пьянея, пытаясь понять, что случилось, – как могла Марина так измениться, куда делась юная девушка, первая красавица 10 'Г' класса, из-за которой Лешка Чаковский и Валерка Вольфсон дрались у гаражей позади школы. Емеля всегда знал: эта девушка – не для него, и чувство это исчезало медленней, чем падал уровень 'бифитера' в бутылке. Поднялась и сказала мне пора, помог поймать машину, остаться не предложил – побоялся: откажет.
Ни Ирке, ни Абрамову не рассказал об этой встрече, ни о ней, ни о новых свиданиях. Лишь Оксане, на две недели прилетевшей из Штатов, сказал, мол, встретил Марину, а Оксана даже не спросила, как у нее дела.
И вот Емеля стоит, разглядывая замороженные овощи, думает, как тяжело после каждого возвращения
