мере сил развивать.
— И ты знаешь это — главное?
— Знаю!
— Интересно? — он не скрывал иронии.
— Чувство собственного достоинства. С этого надо начинать. Воспитать его у человека, сделать главной духовной ценностью. Унижение убивает гражданственность, порождает апатию и безразличие…
— Можиевский это прекрасно понимал.
— То есть?
— Я имею в виду его «бабушек». Они предварительно секли захваченных девушек. Постой, постой! Мне сейчас пришла аналогия. Может быть она тебе покажется нелепой. Ведь чем занимались наши бюрократы в семидесятых и в начале восьмидесятых годов? Они, образно выражаясь, «секли», то есть подвергали унижению своими запретами и различного рода инструкциями чуть ли не всю мыслящую часть населения. Это та же экзекуция, унижающая достоинство человека и порождающая апатию!
— Аналогия абсолютно верная. Если помнишь, нашу биологию высекли, как публичную девку, в тридцатых и сороковых годах, после чего она, действительно, стала публичной девкой!
— Начали не с биологии, а с литературы, искусства…
— Вот! Видишь, у насилия очень ограниченная, примитивная, но действенная методика. Перво- наперво — подавить у человека чувство собственного достоинства. Происходит своего рода селекция. Тех же, которые не поддаются и становятся врагами, уничтожают физически. Остальных превращают в рабов. Понял?
— И в этой простоте — действенность!
— Ты в этом имел возможность убедиться. Вспомни, как вела себя Ильга и какие слова она тебе говорила.
— Не напоминай мне об этом! — он встал и заходил по комнате, — как вспомню ее — покорную, беспомощную… Ее слова «…ты не отдашь меня всем?..», хочется выть от бешенства.
— Вот что бывает, когда переходишь от абстрактной теории к конкретным обстоятельствам…
— Я думал, что ты простил меня…
— Причем здесь я? Ты разберись с собой…
— Мне простить себя трудно. Наверное, это до конца жизни будет преследовать меня. Я видел своими глазами, к чему такая теория может привести!
— Тем не менее она реальна! Даже, пожалуй, реальнее, чем наши планы…
— И это говоришь ты?!
— Знаешь, если я ненавижу ее, это не значит, что я не учитываю ее реальной силы. Дело в том, что мы идем против, если не исторической необходимости, вызванной неизбежной деградацией производства, то против проторенного пути развития. Хотим избежать этих этапов. Надеюсь, что это нам удастся. Но только надеюсь, а не уверен.
— Не уверен, но все-таки взялся?
— Взялся и буду действовать так, пока есть силы.
— Однако, ты кое в чем противоречишь сам себе.
— В чем же? — спросил я, набивая трубку.
— Во-первых, ты унизил меня тем, что напомнил о моем падении, ударил по больному месту.
— Если бы я не считал тебя своим другом, я бы, конечно, воздержался в данной ситуации напоминать тебе.
— А другу, значит, можно? Хотя, спасибо! Ты меня впервые после всего происшедшего назвал другом.
— Другу можно, если друг понимает! Потом, я очень ценю твою способность к нестандартному мышлению. Такие удары по больному месту стимулируют мысль. Я надеюсь, что ты сможешь много чего подсказать нам!
— Ну, после такого объяснения у меня нет никаких претензий, — он широко улыбнулся и я впервые увидел в его глазах блеск, знакомый мне раньше, когда наши споры затягивались далеко за полночь.
— Какие же еще противоречия? — я взглянул на часы.
— Ты спешишь. Может, в другой раз?
— Можно и в другой раз. Тем более, что нас ждут дела, — я направился к двери.
На выходе столкнулся с Алексеем. Он ворвался красный от возбуждения.
— Ты должен немедленно вмешаться! — потребовал он.
— Что случилось?
— Это зверство! Я отказываюсь понимать!
— Сядь и объясни толком.
— Некогда! Идем скорее!
— Я никуда не пойду, пока ты не скажешь, что случилось, — сказал я, усаживаясь в кресло.
— Сейчас только закончился суд и их повели на казнь!
— Кого, их? Бандитов?
— Да! Главаря и старух.
— Ну и что?
— Ты знаешь, к чему они их приговорили?
— Это их дело.
— Нет! Ты послушай. Их сейчас повели на какую то баскетбольную площадку, где осужденных растерзают собаки. И знаешь, как это называется? Представление!
Мы с Виктором переглянулись. Для меня сообщение Алексея не было неожиданным. Я уже догадывался о том, что именно такую казнь изберут для Можиевского и его «горилл».
— Сядь и успокойся, Алексей! У них есть достаточно оснований.
— Какие могут быть основания? Я понимаю — расстрелять, повесить, наконец… Но — так?!
— Месяц назад на этой площадке была растерзана девушка только за то, что оказала сопротивление насильнику, — тихо проговорил Виктор. — А вчера, если бы мы вовремя не подоспели, была бы еще одна такая жертва.
Алексей, пораженный, глядел по очереди на меня и на Виктора, как бы спрашивая, говорим ли мы серьезно или шутим. Наконец, сообразив, что такие шутки не к месту, все-таки попытался возразить:
— Но мы тем самым приравниваем себя к бандитам.
— Ничуть. Никто из наших не участвовал в суде и, надеюсь, никто не пойдет смотреть на казнь!
— Женщины все пошли!
— Это их право. Ты должен их понять. Потом, они еще не члены нашей общины и мы не можем нести ответственность за их действия.
— Ты прячешься за «параграф»!
— Да, прячусь. Тем более, что это иногда удобно. Ты мне лучше скажи, скот отправили? Это сейчас меня больше интересует.
— М-да…
— Нам нельзя быть слабонервными, Алеша. Ситуация не позволяет. Ты мне не ответил: отправили или нет?
— Отправили часа два назад. Сразу, как только решили переселяться.
— Охрана?
— Пятьдесят конных автоматчиков. Думаю, достаточно! — Алексей уже окончательно пришел в себя.
Я задал ему еще несколько вопросов, связанных с переселением людей и перевозкой имущества, как вдруг раздались автоматные очереди. Мы с Виктором вскочили, но Алексей сделал успокаивающий жест.
— Это там, — сказал он, — все кончено.
Переселение шло полным ходом. Я мог ехать, но решил задержаться на пару дней, хотя, откровенно говоря, в этом не было особой нужды. Просто я хотел побыть еще с Беатой. Там, дома, я не смогу с ней
