только радостная, но и волна удивительной ко всему нежности.
А впереди начинает подыматься лунный круг. И ночное небо в том лунном месте, и белые снега на лугах, и заиндевелые вдали перелески, рощицы — стали отсвечивать тоже нежно-серебряным светом. Мне в санях уплывать в эту нежность сладко. Мне приятно смотреть из-под тулупа на пробегающие сбоку саней тонкие кустики, на резковатого, но доброго дядю Колю рядышком с собой, на старательного, ходкого коня Мальчика, — и всех и все я в эти минуты люблю.
Люблю, но высказать стесняюсь. Боюсь: дядя Коля надо мной рассмеется. И в таком вот чуточку запутанном состоянии я — странное дело! — засыпаю.
Сколько времени проспал, не ведаю. Пробудился от тревожного голоса дяди Коли, от быстрого стука и качки саней.
Я вскочил на колени, гляжу: а перед нами луна теперь огромная — в половину небес. Мы мчим прямо на ее свет. Дядя Коля припал к передку саней, руки с вожжами вытянул, кричит Мальчику:
— Наддай, наддай! Не выдай, милый!
И Мальчик мчится не рысью, а так по-над дорогой и стелется. Он едва не вышибает задними подковами дощатый санный передок.
Я вцепился в полушубок дяди Коли:
— Что хоть такое? Что?
Дядя Коля отвечает криком:
— Держись крепче! Волки!
— Где? — застылым сразу голосом сиплю я, шарю глазами. И вижу: со стороны близкой к нам рощицы, взметывая искрящийся под луною снег, летят три прыгучие тени. Летят к дороге, наперехват нашего пути.
У меня лед-мороз пошел по телу. А дядя Коля все кричит Мальчику, кричит как человеку:
— Быстрей! Быстрей! Не дай им обойти нас! Если обойдут — не прорваться!
И, видать, не очень надеясь, что Мальчик поймет, дядя Коля вдруг самым дичайшим голосом взгаркивает:
— Гр-рабят!
И Мальчик этот вскрик понял, наддал так резко, что мы из саней чуть не вылетели, но и волки перенять Мальчика уже не успели.
Они оказались позади нас. Только лучше от этого почти не стало. Они все трое несутся теперь не по рыхлым сугробам, а по твердой, накатанной дороге, и, кажется, еще скачок — и вспрыгнут к нам на запятки.
Я на миг обернулся, увидел их жуткие глаза, увидел их заиндевелые морды, — уткнулся лицом дяде Коле в полушубок, в спину.
А дядя Коля, одною рукою не упуская вожжей, круто в санях оборачивается. В свободной руке у него свернутая жгутом веревка. Короткий конец веревки у дяди Коли в кулаке, и концом другим, длинным, всем жгутом распущенным он с размаха хлещет по стае, по мордам. Волки ошарашенно тормозят.
А когда кидаются за нами вновь, то дядя Коля веревку дергает, отпускает, опять дергает, отпускает, и на мерзлой, летящей из-под полозьев дороге веревка по-змеиному свистит, вьется, волки перед ней ход свой сбавляют каждый раз.
Потом они отстали совсем.
Сперва я подумал: «Выдохлись!», но тут дядя Коля сказал голосом более ровным:
— Слава те, господи! Деревня рядом!
И начинает сдерживать, успокаивать Мальчика.
А я глаза оробелые поднял и вижу тоже: под луной на краю белого поля горит теплая, золотистая искорка, рядом другая искорка, и там во всю заливаются собаки.
Ну, а Мальчик, как бы дядя Коля его не сдерживал, все равно влетел в деревню чуть ли не вскачь.
Он маленько успокоился лишь тогда, когда дядя Коля распряг его, завел в освещенную керосиновым фонарем теплую конюшню, когда, утишая, поводил туда-сюда по длинному меж лошажьих стойл проходу, да когда обтер сухою тряпицей и поставил, наконец, к кормушке, полной сена.
Я тоже долго успокоиться не мог. Я даже у заботливой бабушки, которой дядя Коля сдал меня с рук на руки, успокоиться не мог. Бабушка меня расспрашивает, что да как, а я, знай, глаза пучу да охаю:
— Ох, волки… Ах, волки… Ох, если бы не Мальчик!
Едва бабушка отпоила меня подогретым молоком, едва-едва угомонила на уютной постели, на печке.
А когда я на утро увидел в окошке избы солнце, когда увидел за ним яркие, морозные березы, то мне стало казаться, что все вчерашнее произошло во сне.
Так же было и в конюшне, куда я кинулся проведать Мальчика. Я думал: «Как он там? В порядке ли?». А он встречает меня ясным взглядом, охотно ловит губами с моей ладони подсоленную корочку и добродушным, негромким ржанием как бы говорит: «И для меня вчерашнее — словно сон… И для меня все тоже — будто бы приснилось…»
НАША ЛОШАДКА И ДОМОВИК
Нина, взрослая дочь моей бабушки, поступила работать сельским почтальоном. Круг по лесным и полевым деревенькам, куда надо было доставлять почту, получался вёрст в двадцать, поэтому Нине выдали лошадь и повозку-тарантас. Выдали с таким уговором, что ухаживать за лошадью Нина будет сама у себя дома.
И вот лишь к дому-го Нина подкатила, да лишь нам с бабушкой, когда мы на крыльцо выскочили, про уговор этот сказала, так бабушка от радости даже просияла вся:
— Опять у нас лошадка, как в старопрежние годы! Как при нашем еще дедушке! Мы ее, Нина, в нашу прежнюю конюшню и поставим.
Ну а я, мальчик, ни словечка выговорить пока не могу. Стою, гляжу на лошадь, глаз не отрываю. Такая она красивая! Сама вся солнечно-желтоватая; грива, хвост — черные; ноги — в чулках в длинных, в черных; да и по-вдоль спины тоже черный, аккуратный ремешок.
— Зовут ее как? Ну, как?! — срываюсь я с крыльца, тормошу Нину.
Нина вытаскивает из тарантаса тугой кошель с овсом, несет к конюшне, мне отвечает:
— Кличут по буланой масти — Буланкой… Не бойся, подходи ближе. Черпни в ладонь овса и подходи. Она ласковая.
Нина раскрыла кошель, я зачерпнул зерен, шагнул к Буланке. Она щекотнула мою ладонь губами, зерна подобрала, сама потянулась ко мне еще ближе и полыхала мне прямо в ухо, будто благодарственно прошептала: «Спасибо… Спасибо…»
С этого дня-часа Буланка и начала жить у нас. По утрам они с Ниной заезжали в почтовую контору, в соседнее село. Там Нина забирала письма, газеты и скромные пенсионные деньги для стариков, для тех которые сами до почты дойти не могли. Затем Нина усаживалась в тарантас, говорила Буланке: «Но, залетная, трогай!», и они отправлялись в путь по деревням.
В хорошую погоду Нина брала с собой и меня. И там, где дорога шла не глушью лесной, не по колдобинам, не по оврагам, а ровным, чистым полем, там Нина доверяла мне вожжи. Я держал их обеими руками. И мне казалось: я сам теперь большой, и Буланка меня одного тут и слушается.
Я вожжи держу, а она катит тарантас по гладкой дороге бодрою, легкою рысью. А над нами плывут,
