– Вы меня понимаете, генерал? Вы меня согласны поддержать? Повторяю, нас сейчас никто не слышит, но я вас заверяю честным словом, что предоставлю вам карт-бланш, едва ваши молодцы войдут в столицу! Ага, вы соглашаетесь. Благодарю. Я так и думал, так рассчитывал. Иначе бы я не поехал. Вы – настоящий патриот. Вот вам моя рука. Отныне мы союзники, соратники. С завтрашнего дня вам предстоит отчитываться перед правительством. Мой вам совет: держитесь без всякой дипломатии, высказывайтесь напрямик. Помните, вы – военный. Этим все сказано! И с нынешнего дня вы не один.Целой чередою прошли перед Корниловым образы тех, с кем ему доводилось рассуждать и договариваться о спасении Отечества. Новосильцов и Крымов… Деникин и Завойко… Нежинцев и Савинков… И вот – сам Керенский!.. Все же ошеломление не проходило: слишком неожиданным был этот ночной визит. Странное дело: все до единого – и даже Керенский! – говорили об одном и том же. В длинной, увлеченной речи Керенского новым для Корнилова было одно: он не знал, что 25 октября заканчивается срок полномочий Государственной думы. Власть в России окажется как бы брошенной на тротуар, всяк будет вправе поскорей нагнуться и подобрать.
В сущности, спорить с Керенским было совершенно не о чем. Премьер-министр словно угадал давнишние намерения главковерха. На этих условиях почему бы и на самом деле им не стать союзниками?
За окном серело, когда в дверях салона показался Верховский, шурин Керенского. Он ехал в соседнем вагоне. Его сопровождал свежий, молодой, затянутый в рюмочку Хаджиев. Ночь прошла без сна. Керенский подслеповато моргал красными, припухшими веками. Бодрый и задорный «ежик» на его длинной голове увял и сник. Это был немолодой и нездоровый человек. А наступал новый беспокойный день.
– Генерал, ставлю вас в известность, что через десять дней в Москве мы собираем большое государственное совещание. Вспом ните Земский собор земли Русской триста лет назад. На этом совещании решится многое. Мне кажется, вам следует выступить. Не скрою, было бы желательно выслушать из ваших уст честную оценку деятельности моего правительства.
Иными словами, Керенский предлагал скрепить союз и сделать это публично, у всех на виду, признав победы и заслуги незадачливого главы правительства. Только тут Лавр Георгиевич уразумел, в какую ловушку он угодил. Моментально вспомнились недавние слова Завойко: «Честному человеку в политике нечего делать». В душе Корнилова боролись и неловкость, и раздражение. Керенский смотрел прямо и открыто. Торг шел начистоту. Отвечать на предложение следовало без утайки.
– Скрывать нечего, – с натугой произнес Корнилов, – ваша популярность сильно пострадала. Да, сильно. Но я считаю, что вы еще можете послужить… и России, знаете ли… ну и народу.
Керенского передернуло. Он резко сунул руку, вырвал и зашагал к дверям. Через плечо он бросил:
– Мы еще встретимся, генерал.
Ясным августовским утром по Невскому проспекту двигалась пестрая кавалькада диковинных для Петрограда всадников. Жители столицы привыкли к чекменям и черкескам казачьего конвоя. Теперь на горячих, нервных, пугливо приседающих на мос-товой лошадях невозмутимо восседали конники в малиновых халатах и в белых косматых папахах. Выехав на Дворцовую площадь под аркой, пестрый кортеж миновал колонну Александрийского столпа и остановился возле Кавалергардского крыльца.
Хаджиев быстро осмотрелся и стал распоряжаться. От крыльца и наверх, на второй этаж Зимнего дворца, он выстроил цепочку спешенных эскадронцев. Восемь человек он отрядил вместе с Корниловым. На крылечке был поставлен пулемет, и двое текинцев, заправив ленту, улеглись прямо на плитах.
Челядь Зимнего дворца со страхом поглядывала на диковатых гостей с недобрыми глазами.
Оставив Шах-Кулы внизу, возле пулемета, Хаджиев поднялся вдоль цепочки наверх. Он заметил, что хмурые текинцы незаметно пробуют, легко ли вынимаются из ножен ятаганы.
Возле высокой, массивной двери стояли восемь конвойцев. «Уллы-бояр» скрылся за этой дверью. Входить он им не велел. Они ждут.
Бойцам не нравилась обстановка. Они нервно оглядывались и поправляли на поясах кинжалы. Особенное раздражение вызывала у них высокая крепкая дверь. За ней скрылся генерал, «уллы-бояр». Что там с ним делают?
– Собачья дружба до первой кости, – негромко обронил один. Ему глубокомысленно откликнулся другой:
– И комар верблюда свалит, если только волк поможет!
Все подтянулись, завидев поднимающегося снизу Хаджиева.
Лавр Георгиевич навсегда запомнил свое первое участие в заседании Временного правительства. Тогда заседание смахивало на обыкновенный уличный митинг. На этот раз не было ничего похожего. За большим овальным столом собралось человек десять. Корнилова поместили так, что он оказался напротив Керенского. Вторым справа небрежно развалился надменный Савинков. Налево, через два пустующих стула, сидел раскосмаченный брюнет с косящим глазом – лидер партии эсеров Чернов.
Керенский выглядел сильно утомленным. Корнилова он встретил сухо, чуточку надменно. Невозможно было заподозрить, что эти двое виделись совсем недавно, несколько часов назад.
Корнилов подготовил обстоятельный доклад. Он привез с собою карту и раскинул ее по столу. В карту тотчас стал заглядывать Чернов, неловко выворачивая сбоку шею… Лавр Георгиевич обрисовал положение на фронтах как крайне тревожное. Отступление удалось остановить, но, к сожалению, лишь исключительно крайними мерами. В любой момент армия способна впасть в панику и побежать. Естественно, противник не замедлит этим воспользоваться.
– Позвольте-ка, – невежливо проговорил он, забирая у Чер нова карту. Тот мало-помалу притягивал ее к себе.
По разведывательным данным, продолжал Корнилов, противник готовится нанести удар на севере. Ставка озабочена слабостью предмостных укреплений в районе Икскюля… вот (он показал и черкнул ногтем). Надежда лишь на Двину как на естественную преграду. Поэтому не будет ничего удивительного, если повторится тарнопольский позор. Если только в Икскюле не выдержит оборона, немцы легко овладеют Ригой. К этому надо быть готовыми. А после Риги, естественно, откроется прямая дорога на Петроград.
Докладывая, Лавр Георгиевич никак не мог понять, что происходит с Керенским. Сухое выражение на лице премьер-министра сменилось на страдальческое. Он жалобно моргал воспаленными глазами и словно подавал докладчику какие-то знаки. Внезапно Корнилов ощутил сильный толчок под столом. Затем Савинков сердито перебросил ему свернутую фантиком записку. Ничего не понимая, Лавр Георгиевич умолк и развернул савинковский фантик. По глазам ударило: «Что вы делаете? Здесь же Чернов!»
