У Корнилова сами собой встопорщились усы, полезли плечи вверх. Хорошенькое же правительство, если в его составе заседает известный всем шпион! До чего дожили… кабак, вертеп!
Чернов при этом ухмыльнулся и, закурив, стал пускать колечки дыма и поглядывать в потолок.
Обрадованный перебивкой, Керенский излишне бодро предложил никаких прений не затевать и принять к сведению доклад Верховного главнокомандующего. «У нас, господа, на сегодня громадная программа…» После этого за столом поднялся сдобный человек с брюшком и умильно, словно тамада за праздничным обедом, принялся расхваливать последние распоряжения правительства. Само собой, правительство ничего бы не значило, если бы во главе его судьба не поставила выдающегося деятеля русской революции. Керенский не удержался и метнул взгляд в корниловскую сторону. Несомненно, он навсегда запомнил его недавнее «можете послужить». Вот как надо выступать! А сдобный человек – это был недавний обер- прокурор Синода Львов – заходился от восторга. То и дело слышалось: «могучая фигура вождя», «ему доверилась вся Россия».
Корнилов морщился, словно от зубной боли. «Ка-кая грязь! Ну и компания!»
Внезапно его прострелила мысль-предчувствие, необъяснимым образом связанная со всем тем, что происходило на глазах: «А скоро немцы возьмут Ригу!» И он почувствовал себя чужим и лишним на этом сборище болтунов, ему захотелось поскорее вырваться отсюда и в окружении текинцев вернуться в Могилев, в штаб, где генерал Лукомский наверняка приготовил ворох новых сведений о приготовлениях противника.
Текинский конвой изнывал от нетерпения. «Уллы-бояр» слишком долго не показывался из-за роковой двери. Хаджиев видел:джигиты завязали тесемки от папах под подбородком, чтобы в схватке не свалились с головы. Напряжение нарастало.
К счастью, страшная дверь ожила и выпустила двоих. На площадку второго этажа из зала вышли Савинков и Терещенко. Обоих приметливый Хаджиев запомнил по Могилеву. Конвойцы замерли.
Терещенко увидел картинно-молодцеватых конвойцев и в восхищении остановился:
– Ка-кая прелесть! Борис Викторович, вы только посмотрите! А?
Савинков с кислым видом покивал. Он знал о преданности этих азиатов своему угрюмому генералу, знал и об их безжалостной решимости. С лица Терещенко не сходила восторженная улыбка. Глаза его наслаждались. Как эти фигуры разнились от опостылевшей развязной солдатни!
– Борис Викторович, давайте же попросим Лавра Георгиевича выделить нам человек сорок таких вот молодцов.
– Можно, – вяло согласился Савинков. – Только едва ли…
– А вот мы их сейчас самих спросим! – радостно предложил Терещенко и обратился к замершему статуей Хаджиеву: – Лю безный… э-э, прошу прощения, я не разглядел, что вы офицер!.. Скажите, в вашей среде правительство может рассчитывать на преданных людей?
Козырнув по-офицерски, Хаджиев отрезал:
– Никак нет!
Терещенко отпрянул, словно от удара. Восторженной улыбки во все лицо как не бывало. В его глазах метнулся страх. Савинков, украдкой посмеиваясь, быстро сбегал вниз. К Хаджиеву негромко обратился Шах-Кулы:
– Хан, с этих можно головы снимать? У них лживые глаза. Разве не видишь?
В это время внизу дверь подъезда распахнулась и долго не закрывалась. Наверх по лестнице повалила толпа молоденьких юнкеров, они тащили вороха тюфяков и одеял.
Внезапно текинцы услышали:
– Якши, джигит, бари гел! («Эй, молодец, иди сюда!») Засмотревшись, конвойцы прозевали генерала. Корнилов сто ял на краю площадки и насмешливо посматривал на свою охрану.
Из Зимнего дворца, никуда не заезжая, Корнилов отправился на вокзал и в тот же вечер, в 7 часов, уехал в Могилев.
На этот раз Хаджиев настоял, чтобы поставить часового и на паровоз, в будку машиниста.
Московское государственное совещание, о котором Корнилова предупредил Керенский, созывалось не в Петрограде, а в старинной русской столице. В этом содержался большой и потаенный смысл. Град Петра в качестве главного города России деградиро-вал окончательно. В ранг стольного города державы снова возвращалась древняя Москва. Русская история словно слегка попятилась назад, к старинным истокам своей недавней силы и величия.
Москва замышлялась символом русского национального сопротивления всеобщему развалу.
К возвращению Корнилова генерал Лукомский приготовил обстоятельную сводку. Отсюда, из Могилева, из секретных сводок, положение державы выглядело удручающе безрадостным.
Русские разведчики сообщали из Голландии: к тому дню, когда в Петрограде выступят большевики, взлетят на воздух важнейшие мосты на Волге и Днепре и разразится «освободительное» восстание в Финляндии. Для диверсионных действий в глубину России засылались хорошо снаряженные группы террористов. Помимо мостов планировался взрыв шахт, заводов, рудников и складов с боеприпасами.
Своим твердым ногтем Лавр Георгиевич привычно отчеркнул строку в сводке: из Германии сообщалось, что имперское министерство иностранных дел санкционировало пересылку в Петроград (по вновь налаженным каналам через банки в Швеции) 70 миллионов марок золотом. Голландия, Германия, Швеция… Во всем этом усматривалась единая руководящая рука, одна недремлющая голова.
Сильно сократилось производство и поступление на фронт снарядов: более чем наполовину. К этому добавлялась угроза всеобщей забастовки железнодорожников – грозил полный транспортный паралич страны.
Генерал Лукомский не сомневался: на этот раз учтен опыт неудачного июльского выступления в Петрограде. А ведь прошел всего какой-то месяц! Умеют работать – ничего не скажешь. И – торопятся, торопятся…
