вдруг шмыгнул обратно на своё насиженное место.
Он шмыгнул, и оттуда донеслось совсем не петушиное, а чуть внятное кукушечье:
— Ку-у-ку…
— Эх, Дёмушка! Говорил я, не балуй петуха премиями; вот видишь, перекормил.
— Нет, не перекормил. Он кукарекнет. Он просто деревьев напугался. Он в лесу первый раз.
Дёмушка стал поглаживать петуха, стал уговаривать, опять совать ему под нос пшеничные зёрнышки.
Но тот и вправду оробел. Его и премия не соблазняла.
И Дёмушка вздохнул вдруг, заявил очень твёрдо:
— Сами кукарекнем. Все сорок раз.
— Как так? — опешил я.
— А вот так…
Он присел, хлопнул ладошками по коленкам, залился на весь бор:
— Ку-ка-ре-ку-у!
Потом скомандовал:
— Теперь твоя очередь.
Деваться некуда, я тоже хлопнул себя по коленкам и попробовал кукарекнуть. Но у меня вышло всего лишь навсего такое же чуть слышное, сак у Спиридоныча: «Ку-у-ку…»
— Ещё раз попробуй, — не отступился Дёмушка. — Не стесняйся. Ты стесняешься, вот у тебя и не выходит.
И я набрал воздуху побольше и захлопал себя безо всякого стеснения по бокам, как хлопают петухи; и вот мы уже стоим с Дёмушкой друг перед другом и стараемся кто кого перекричит, а вернее, кто кого перекукарекает!
Кричим, стараемся, да при этом и счёт ведём:
— Кукареку-у… Три! Кукареку-у… Четыре! Кукареку-у… Пять!..
А когда счёт у нас дошёл почти до сорока, Спиридоныч сам вылез из корзины.
Спире-то Спиридонычу стало обидно, что мы так вот прекрасно обходимся без него и, можно сказать, отбиваем его законный хлеб. Он запрокинул маслену головушку, шёлкову бородушку и выдал такое залихватское «Кукареку!», что эхо покатилось по сосновому бору и вдаль, и ввысь, и было оно куда звончей нашего.
— Сорок! — объявил Дёмушка. — Теперь почти всё по правилам.
И мы зорко уставились под коренья старых сосен, и вот там… Там ровным счётом ничегошеньки не произошло.
Земля не расступилась, она даже и не шевельнулась ничуть.
Тогда мы с Дёмушкой переменили место. Мы осторожно шагнули из-под тёмных деревьев к светлому островку молодых пушистых сосенок, и вдруг за ними и под ними…
КЛАД!
Запрыгали, конечно, не монетки, а мы с Дёмушкой.
А монетки глядят себе спокойно из-под зелёных лапок, из-под старой, осыпанной на землю хвои, и это всё не какие-нибудь там денежки-пятачки, а яркие, с оранжевыми колечками-кружочками, с круто завёрнутыми краями грибы-рыжики.
И вот они стоят, и в глубокой впадинке, в серёдке у каждого светится дождевая капля. А может, и не капля, а драгоценный камушек.
Спиридоныч сразу кинулся эти камушки склёвывать. Подбежит, склюнет, голову запрокинет, прохладный камушек прокатится у него по горлу, и петух мчится к другому рыжику.
А Дёмушка как пал на коленки, так на коленках и пополз. Ползёт и рыжики собирает, ползёт и собирает.
Он их складывает в корзину чуть ли не пригоршнями, а я забегаю вперёд Дёмушки, вперёд Спиридоныча и вовсю нащёлкиваю фотоаппаратом. Снимаю рыжики вместе с их яркими кружочками- колечками, вместе с их впадинками, с камушками-росинками, — снимаю и сбоку, и сверху, и в упор, и даже со стороны издалека.
А сам про себя думаю: «Пусть Федя попробует скажет теперь, что я сфотографировал не то… Таких- то рыжиков он и сам не видывал. Он говорил про какие-то там чуть ли не с рулевое колесо, а эти совсем иные. Они действительно похожи на золотые червонцы, а может быть, даже здесь где-то и жар-птенчик под сосной сидит…»
И только я про это подумал, как взглянул на фотоаппарат, на колесико-счётчик с цифрами и растерянно сел на мокрую траву.
— Дёмушка, — сказал я упавшим голосом, — жар-птенчик тебе ещё не попадался? Я плёнку-то почти всю на рыжики по нечаянности исхлопал, осталось два кадрика.
— Хватит и двух! — ответил уверенно Дёмушка. — Я как птенчика замечу, так сразу тебе аукну. Аукать теперь можно. Гром до сей поры не проснулся. Видно, он и вправду настоящий засонюшка.
— Точно! — опять повеселел я. — На старого домовичка похож или на кота-лежебоку.
— Спит на сосне, на макушке, свернулся калачиком на зелёной подушке и то насапывает, то мурлычет: «Муры-мур! Муры-мур!» Шуметь-греметь совсем и разучился.
И вот только мы разболтались вовсю, только развеселились, а в бору-то как тарабахнет вдруг, да как зарычит, да как затрещит, что мы с Дёмушкой так прямо с корточек долой и бухнулись.
На наши головы, на спины градом посыпались сосновые шишки, Спиридонычу тоже досталось, и он поскакал неведомо куда.
— Гром проснулся! — крикнул Дёмушка и что есть духу припустил вслед.
«Вот тебе и досмеялись!» — оглянулся я испуганно, ухватил корзину с рыжиками и, сгибаясь от её тяжести, помчался за Дёмушкой, за петухом.
А грохотало теперь везде. Лесное эхо раскатывалось и вблизи, и вдали, и от этого было не понять, куда же мы несёмся. То ли от грома, то ли прямо на него.
Спиридоныч наддавал и наддавал. Тонкий поводок волочился по кочкам. Дёмушка пытался ухватить поводок и всё не мог. В плащике своём он путался, сапожками заплетался в цепком валежнике и вот ещё разок изловчился, прыгнул, упал, но и тут поводок не ухватил.
Петух прошиб головой темнолистый куст боярышника и где-то там исчез.
— Упустили! — чуть не заплакал Дёмушка.
