решался.
Он вспомнил: вчера мама до ночи стирала бельё, а наутро проснулась и перепугалась:
— Ох, опаздываю!
На работу она так спешила, что даже оставила на табуретке свой чёрный платок и, как видно, калитку не замкнула тоже второпях.
И вот Олёша стоит, глядит и не знает, что делать.
Он уже хотел было толкнуть калитку, закрыть от греха, да вдруг увидел в собственной руке гвоздь.
Увидел — и обрадовался.
Обрадовался и сказал коту:
— Ага! Нам же дом строить надо! Нам же гвоздей насобирать надо! Вдруг на улице ещё гвозди лежат? Пошли?
Кот глянул на мальчика так ясно, так понятливо, словно тоже хотел сказать: «Пошли!» — и прыгнул через доску-порог. Олёша — раз, два! — перешагнул доску за ним. А потом прикрыл за собой калитку, накинул на пробой цепочку и погладил калитку ладонью:
— Не бойся, мы скоро…
2
Гладкие булыжники мостовой грели, как печка. Стоять босыми ногами на них было приятно.
Мостовая уходила одним концом вверх, к белокаменной фабрике, другим концом убегала под гору. Под горой городские дома и верхушки лип исчезали. Там, дальше, просторно распахнулись луга, поблёскивала далеко и чуть приметно речка, за речкой уходил к самому горизонту сосновый бор.
Олёша задумался: куда идти? Вверх или вниз? Но тут из раскрытых ворот фабрики выкатилась конная подвода, затарахтела колёсами по булыжной мостовой. Лошадь бежала рысцой, звонко цокала подковами, а на телеге, на мягких пачках с новыми рубахами, сидел рыжий краснолицый парень без шапки. Он увидел Олёшу, увидел кота, засмеялся:
— Эй вы, босоногие! Поехали, до Москвы прокачу!
Олёша понял, что рыжий шутит, и ответил тоже весело:
— Не-а! В Москву нам не надо. Нам гвозди собирать надо. Поезжай один.
За грохотом колёс возчик ответа не расслышал. Телега, дробно подпрыгивая, покатилась под гору.
Олёша посмотрел из-под руки вслед, решительно вздохнул и тоже пошёл под гору.
Гора была длинной. Дорога спускалась тут в луга широкой выемкой, по откосу шагали телеграфные столбы, за столбами виднелись коньки окраинных домиков.
К домишкам по крутой тропе маленькая, сухонькая старуха в просторной кацавейке и в серых валенках с калошами тянула на верёвке сердитую козу. Коза упиралась изо всех сил. Как видно, возвращались они с лугов, а время было ещё раннее, и коза идти домой не хотела. Она орала что есть мочи, крутила рогами, тянула хозяйку вниз, а хозяйка — вверх, и перетянуть друг дружку они не могли, бестолково топтались на месте.
Олёша сказал коту:
— Гляди, что делается! Погоди-ка…
Милейший уселся на краю дороги, Олёша побежал по тропе вверх.
Ни слова не говоря, он шлёпнул козу по мосластой спине; коза удивлённо мемекнула, пробежала шага три-четыре вперёд.
Старушка тоже попятилась вверх по тропе, радостно закивала:
— Спасибо, ангел, спасибо. Шлёпни ее, негодницу, ещё разок!
Олёша опять шлёпнул, коза опять пробежала чуть-чуть, и старушка опять похвалила:
— Умница! Погоняй её, погоняй.
Когда взобрались на самый верх, старушка придержала «негодницу», взялась за сердце и сказала:
— Ух!
Потом отдышалась, протянула руку, осторожно двумя пальцами пощупала воротник Олёшиной розовой рубахи.
— Экий ты баский. Экий ты хороший. Чей хоть будешь-то?
— Я мамин, — ответил Олёша. — А ещё Козырев. Я гвозди пошёл искать.
Он раскрыл потную ладошку, показал гвоздь и торопливо принялся объяснять:
— Надеяться нам с мамой не на кого, а надо строить дом, и я пошёл собирать гвозди, и как только насобираю, накоплю, так сразу дом построю… Вот!
— Ух ты!
Старушка удивилась, долго смотрела на Олёшу, долго старалась понять, в чём дело, наконец поняла.
— Верно! Собирай, копи. Вырастешь — хозяйственным мужиком будешь. Маминым кормильцем. А для почина вот тебе… На-ко!
Она пошарила в глубоком кармане юбки и сунула в Олёшину ладонь приятно круглое, в белой скорлупе яичко.
— Прими, скушай. Утром варила.
Яички Олёше перепадали нечасто. Он крепко стиснул гостинец в кулаке, помчался вниз. Потом встал, оглянулся.
— Бабушка, бабушка! Вот построю новый дом, так ты сразу приходи к нам в гости. Придёшь?
— Приду, — улыбнулась старушка, — только ты поживее строй, поторапливайся.
— Ме-е! — завопила упрямая коза, и старушка не договорила, поволокла козу дальше.
Олёша понюхал яичко. Оно было тёплое и ничем не пахло. Тогда Олёша присел на корточки, показал подарок Милейшему. Тот обнюхал яичко старательно и даже облизнулся. Нюх у него был тоньше, и он сразу понял, что под скорлупой что-то очень вкусное.
— Не облизывайся, — сказал Олёша. — Яичко оставим на потом. Обратно идти потом будет шибко тяжело.
После старушкиной похвалы Олёше мерещились целые россыпи новеньких гвоздей. Ему думалось: вот стоит пройти ещё немного — и прямо на дороге он увидит гвоздь, потом ещё гвоздь, а потом ещё.
Он даже головой с досады покачал, что не догадался прихватить из дому корзинку или пустое ведро.
— Ну, ничего… Унесу сколько смогу в руках и в кармане, потом вернусь опять.
Мостовая меж тем давно кончилась. Дорога стала мягкой, пушистой. Босые ноги тонули в пыли по самые лодыжки. Милейший брезгливо, как тёплую воду, попробовал топкую пыль кончиком лапы, отпрыгнул на твёрдую обочину и, то и дело огибая запашистые кусты пижмы и полыни, затрусил стороной.
Вдоль дороги за кустами тянулся колхозный капустник. По его краю медленно двигались в наклон женщины-огородницы. В руках у них взблёскивали тяпки, босые ноги, как в чулках, были в чёрной земле, а головы до самых глаз укутаны от солнца платками.
Вот одна бросила тяпку, принялась подтыкать под платок непослушные волосы, и Олёше показалось — это мамина подруга тётя Настя. Объявляться тёте Насте не стоило, Олёша пригнул голову и помчался по- за кустами вдоль капустника всё дальше и дальше по пыльной и солнечной дороге.
А гвоздей не было. Правда, один раз в пыли тускло блеснуло. Но когда Олёша кинулся туда и схватил, то это оказалась какая-то непонятная железина, вся в густой тракторной смазке.
Олёша кинул железину в канаву и провёл маслеными руками по рубахе. На животе, на подоле отпечатались полосы. Олёша попробовал их стереть, но полосы лишь размазались и стали ещё заметнее.
Настроение испортилось. Олёша вдруг почувствовал, как знойно и душно вокруг, как непокрытую
