голову припекает солнце, во рту сухо, на губах солоноватая шершавая пыль.
Олёша перелез канаву, проломился сквозь пыльные, словно в белёсой муке, заросли и вышел на край сочной зелёной луговины. Там он опустился на траву, стал вытирать руки.
Тёр, тёр, и только вытер, как вдруг услышал: где-то что-то шуршит. Олёша приподнялся на четвереньках, да так и замер.
Перед ним в двух шагах стоял серый зверь.
Зверь был остроухий, остромордый, с мохнатым большим хвостом.
«Серый волк!» — ужаснулся Олёша, сунул руку в карман, ощупал гвоздь, на всякий случай зажал его в руке, по спине пошли мурашки.
А зверь шевельнул хвостом, шагнул к мальчику.
Олёша гвоздь выпустил, собрался закричать, но тут из травы — злой, чёрный, дико встопорщенный — вымахнул кот. Он пал на все четыре лапы, бешено фыркнул:
— Ф-фу!
Зверь вскинул голову, попятился.
Милейший подпрыгнул на месте, фыркнул ещё громче:
— Ф-фу!
Зверь поджал хвост и с оглядкой, с тонким, визгом помчался в сторону капустника.
Милейший выпрямил спину, прижался к Олёшиным голым, в гусиных пупырышках, ногам и так вот, плотно прижимаясь к ним, сделал торжественный круг:
«Не бойся, мол! Со мной не пропадёшь. Это и не зверь совсем, а паршивенькая, трусливенькая дворняжка».
— Да я и не боюсь, — разгадал котофеевы мысли Олёша. — Я только сначала напугался, а теперь вот и поесть почему-то захотел… Давай поедим?
— Мр-р! Мр-р! — сказал кот, и Олёша достал из кармана и расколупал гвоздём яичко.
Они уселись на примятую траву рядом, и на этот раз Милейшему достались не скорлупки, а добрая половина желтка, добрая половина белка — в общем, всё то, что ему полагалось по справедливости.
Но шагать по пыльной дороге уже расхотелось. Теперь хотелось лишь так вот, руки в стороны, лежать на спине среди травы и глядеть в небо. «Когда смотришь в небо, — говорит мама, — отдыхают глаза. Отдыхают и становятся чище».
Глаза у Олёши и так чистые, тоже синие, но глядеть в небо он любит.
Он лежит, а над ним качаются на зелёных тонких соломинках пушистые хвостики созревающей тимофеевки. Высоко над Олёшиным лицом возносит лилово-красные шапки сочный клевер. Над клевером бесшумно кружит бабочка, а там дальше, выше, так высоко, что захватывает дух, — бездонное небо.
В небе ни облачка. Взгляду задержаться там не на чем, И Олёше вдруг начинает казаться, что небо не над ним, а далеко внизу под ним, и он вот-вот упадёт, навсегда улетит в эту синюю пропасть…
Олёша вскакивает на корточки и даже щупает вокруг себя лужайку. А под руками опять ласковая трава, а под ногами опять крепкая земля, на согретой солнцем земле хорошо — только вот каплю водички бы!
Жажда приходит снова, и Олёша вспоминает речку, которую видел с горы. Он говорит Милейшему:
— Сбегаем, попьём, на рыбок посмотрим, а там домой. Гвоздей на дорогах нынче нету.
И вот они опять бредут по краю дороги. Близко ли речка, далеко ли, Олёша не знает. «Наверное, не очень близко», — думает он, и на память ему приходит рыжий возчик. Если бы сейчас подвода очутилась рядом, то прокатиться на ней до речки Олёша бы не отказался.
И только он так подумал, как позади раздалось очень сильное громыханье и шлёпанье. По дороге от города мчался тот самый старенький грузовик, на котором каждое утро куда-то ездят мужики. Но теперь над ним высилась груда жёлтых длинных досок. Доски гибкие, свисают с кузова, и когда грузовик ныряет в ухабы, то доски шлёпают друг по другу, и над лугами раздаётся громкое: «Трах! Трах! Трах!»
— Вот кто нас подвезёт! — обрадовался Олёша, схватил кота в охапку и выскочил на самый край дороги.
А грузовик был уже рядом. Олёша даже увидел круглое, распаренное лицо шофёра, даже разглядел его кожаную фуражку, и шофёр кивнул, помахал рукой, но хода не убавил. Он как мчался на полной скорости, так и промчался дальше. «Трах! Трах! Трах!» — прошлёпали рядом доски, а потом Олёшу и кота накрыло душное облако пыли.
Олёша закашлялся, опустил кота на дорогу, с обидой сказал:
— Жадина! Тоже мне, знакомый!
Он совсем позабыл, что знакомство-то было через дырку. Что сам он машину и шофёра видел сто раз, а они его — ни разу.
И, расстроенный, Олёша повернул бы домой, да откуда-то потянуло приятной свежестью. Кот поставил торчком хвост, побежал трусцой. Олёша — делать нечего — потянулся за ним. А когда они взошли на небольшую горку, то сначала услышали шум падающей воды, а потом увидели внизу речку, ивы и широкий омут. Над омутом играли ласточки, но писка их из-за шума воды было не слышно.
3
Омут подпирала новая плотина, усыпанная жёлтой щепой. Медленное течение в омуте ходило воронками. Вода с протяжным гулом врывалась в деревянный жёлоб, с жёлоба падала вниз, в другой омут, и там вся в белой пене бурлила, старалась подмыть берег с тенистыми большими ивами, но под навесом ветвей мало-помалу успокаивалась и бежала дальше через луга к сосновому бору.
Под плотиной у водопада стояли радуги. Они были маленькие, но совсем настоящие — весёлые, семицветные. На гребне плотины стучали топорами плотники, двое разгружали ту самую машину с досками. Шофёр копался в моторе, он почти целиком влез под высоко поднятый капот.
Олёша как только заметил шофёра, так сердито отвернулся и стал смотреть на новенький бревенчатый сруб.
Возле сруба на траве громоздилось что-то круглое и непонятное. Там, всё так же закидывая чуть вбок раненую ногу, расхаживал и постукивал молотком Арсентий. Семицветные радуги наплывали на Арсентия, он то и дело утирался рукавом гимнастёрки, но работу не бросал.
Олёша хотел подбежать, расспросить, что это он такое делает, но вспомнил тот грустный разговор, когда ходили к Арсентию с мамой, и спрашивать раздумал.
Он помчался вслед за Милейшим.
Кот спустился вниз по крутому берегу, по высокой траве, припал к воде всей грудью и быстро залакал узким языком. Олёша, хватаясь руками за траву, задом наперёд тоже полез к воде, но тут его увидел и сам Арсентий.
— Ага! Старый знакомый! — закричал он. А потом широко взмахнул руками, широко шагнул и ловко поймал Олёшу за воротник. — Ты куда? Утонешь. Там с ручками не достать. Пить, что ли, захотел?
— Пить, — ответил Олёша.
— Ну, коли пить, так айда за мной, — сказал Арсентий и — ширх, ширх, — подминая траву и размахивая рукой так, словно косил, пошёл в тень под ивы.
Там он раздвинул дремучую крапиву, кусты багульника, зачавкал по мокрому сапогами, и Олёша увидел зелёную, всю заросшую мхом каменную кладочку. Из кладочки торчал осклизлый деревянный лоток, с него тонко цедилась в крохотную лужицу прозрачная струя.
С краю лужицы поблёскивала на траве жестяная самодельная кружка. Арсентий кружку подставил, вода зазвенела по тонкому донцу, потом зажурчала, потом забулькала — и кружка наполнилась до краёв.
— Пей! Ключевая, сладкая… В омуте совсем не то.
У Олёши заломило зубы, даже внутри живота стало холодно от ключевой воды, и он выпил только половину кружки. Остальное допил Арсентий, зажмурился, утёр толстые губы ладонью, крякнул:
