В следующий раз мы встретились с Петей в библиотеке. Мороз усилился, гулять по улицам не было никакой возможности. А в библиотечном зале было тепло и никто не мешал. Мы устроились в самом дальнем безлюдном углу, чтобы и самим никому не мешать. Но все равно говорили тихо, что для меня привычно: сказывался суфлерский опыт и дедушкины наставления в нем. А вот Петя вскоре стал сипеть. Пришлось ему объяснить, что не надо напрягать связки и шептать, достаточно говорить тихо, с таким расчетом, чтобы тебя слышал тот, с кем ты говоришь. Он понял, и впредь ему уже не нужно было откашливаться через каждую фразу.
Впрочем, для начала больше пришлось говорить мне, потому что Петя вдруг стал проявлять дотошность и потребовал в который уж раз рассказать все, что я видела и слышала, все, что знала, все, что мне показалось необычным. Я в надежде, что и меня может осенить здравая мысль, если припомню все события того дня еще раз, отказываться не стала. Начала с момента, как мы с Петей расстались после их с отцом отъезда, и закончила тем, как вернулась домой. Даже разговор с дедушкой пересказала, потому что были в нем непонятные для меня слова. О том, что нужно поклониться иконе Пресвятой Иверской Богоматери. Петя многое помечал в своем блокноте, наконец отложил его в сторону, подпер голову рукой и сказал:
— Мне вот что больше всего непонятно: куда мог подеваться пистолет? Театр обыскивали. Обыскивали и самого Микульского, и всех прочих.
— А вот и не всех. Ситуация была весьма щекотливая. В театре было очень много уважаемых людей, начиная с губернатора, заканчивая другим начальством. Купцы известные, опять же. Полиция не могла позволить себе обыскивать всех поголовно. Самым важным из гостей тут же разрешили покинуть театр, и многие этим воспользовались. Их никто всерьез подозревать не собирался, а уж обыскивать тем более. К тому же, как я поняла со слов Дмитрия Сергеевича, они были уверены, что раз преступнику не удалось сразу покинуть театр, то револьвер он просто где-то спрятал. Потому и предложили мужчинам добровольно разрешить себя обыскать, ни на что особо не надеясь.
— Но ведь все мужчины согласились. И Микульский тоже. Значит, пистолета у него не было. Так куда же он пропал? Не мог же его увезти кто-то из тех, кто уехал из театра с разрешения полиции?
— Вы забываете, что женщин никто и не подумал обыскивать, — напомнила я.
— Даша, вы же не хотите сказать, что сообщником преступника была женщина?
— Отчего нет? Потом, я надеюсь — нет, я всерьез полагаю, — что женщина эта была невольным помощником. Ее просто под благовидным предлогом попросили положить в сумочку некий предмет, о сути которого она ничего не знала.
— Как же так? — удивился такому предположению мой собеседник — Не знать о сути револьвера?
— А вот посмотрите.
Я раскрыла перед ним заранее заложенную страницу библиотечной книги. Книга была издана в Германии в прошлом году (удивительно, каким образом она успела попасть в Сибирь!) и целиком и полностью была посвящена пистолетам и револьверам. На открытой странице был красивый рисунок небольшого револьвера, лежащего в аккуратной деревянной коробочке. Выглядело все это детской игрушкой, но на деле это был самый настоящий револьвер.
— Как вы думаете, можно найти благовидный предлог, чтобы отдать даме на хранение вот такую изящную шкатулку?
Петя покивал головой, прочел подпись под рисунком и спросил:
— Из такого было совершено убийство?
— Именно из такого.
— Изящная штуковина. Даже красивая. А поди ж ты, трех человек из нее убили. Интересно, кому же убийца оружие отдал в театре?
Я задумалась, но не потому, что мне не был известен ответ. Мне почему-то не хотелось вслух называть это имя. Хоть я и уверяла, что содействие, оказанное преступнику, было невольным, но сама в том до конца уверена не была. Но Петя догадался обо всем сам:
— Стойте, Даша! Ведь Николя Массалитинов говорил, что Микульский поклонник госпожи Никольской. Неужели…
— Вы правы. И тому есть еще одно доказательство. Газеты, которые я просматривала, ну те, из которых я про алмазы вычитала, берут в библиотеке не часто. Последним, кто их брал передо мной, была как раз госпожа Никольская. И брала она их вскоре после нашего приезда в город.
— Им-то зачем было в газетах рыться? Он же заранее знал и про тайник, и про дом, где он находится.
— Это мы так думали, причем совершенно безосновательно. Мне кажется, что он не знал в точности, в каком доме находится тайник, и ему пришлось этот дом разыскивать. Мог и не знать, что в том тайнике может находиться. Или не был уверен, что овчинка будет стоить выделки: там и пачка любовных писем могла быть спрятана, а вовсе не драгоценные камни. Вот и попросил свою знакомую найти какие-нибудь сведения на эту тему. Заметку, где про алмазы сказано, даже ногтем подчеркнули.
Петя вдруг погрустнел.
— С чего это вы в тоску впадаете? — спросила я.
— Да мне госпожа Никольская нравилась раньше. Когда Офелия утопилась, я даже прослезился. А теперь я на нее и смотреть не смогу, все будет казаться, что у нее револьвер в сумочке. И не могла она не догадаться обо всем. Ну, хорошо, пусть не обо всем. Если в театре убийство было, а ей на хранение шкатулку давали, то могла бы и догадаться, что в ней. Если, конечно, от любви не потеряла голову совершенно.
Я захотела возразить, но не стала. Уж я-то точно знала, что Леночка Никольская, или по паспорту Евдокия Дунина, умна и расчетлива, не станет она голову от любви терять. По этой причине ей никогда и не давали играть Джульетту, чего она страстно желала. Офелию, или вот как сейчас Софью в «Горе от ума», пожалуйста, потому как они также не лишены расчетливости. А бескорыстную в любви Джульетту ей господин Корсаков играть не дозволял. Отдал роль все той же Даше Штольц, хоть внешне она и не была такой красавицей, как Никольская. Никольская по сей день на них, на Дашу и на Александра Александровича, обижена. Но говорить об этом Пете мне не хотелось. Не хотелось даже думать, что к смерти Михеича может быть причастен свой человек, человек из театра. Не могу сказать, что в театре все друг друга любили. Напротив, в театре всегда кто-то кому-то завидует, кого-то недолюбливает. Порой даже козни друг другу устраивают, и не совсем безобидные. Но Петя прав, должна была Никольская о многом догадаться, но смолчала. Если все это окажется правдой, то я ей этого не прощу. Никогда и ни за что не прощу хоть самой малой причастности к смерти Михеича и остальных.
— Ну вот и вы загрустили, — сказал Петя.
Я встряхнулась, прогнала от себя грустные мысли, и мы стали еще раз от начала до конца вспоминать все случившееся, все, о чем знали доподлинно, и все, что напридумывали за время своего расследования. Домыслов по-прежнему оставалось слишком много, но мы уже окончательно уверились в своей правоте. В пользу Микульского оставалось лишь самое-самое последнее: он все еще никуда не сбежал, а жил в гостинице «Европейская». Но и этому имелось объяснение: может, он все еще рассчитывал найти алмазы?
— Так что никуда он пока не съехал. Вот только задолжать успел, — закончил Петя сообщение о посещении гостиницы.
— А это вы как узнали?
— Случайно, — честно признался сибирский Шерлок Холмс. — Мне ведь даже заходить в гостиницу не пришлось. Я при входе стоял, все не мог с духом собраться. Да и предлог толковый не придумал. Сначала-то я решил спросить попросту: «А у себя ли в номере господин Микульский?». Скажут нет, так я скажу: «Жаль. Придется в другой раз зайти». А тут думаю, а если он в номере? Что тогда сказать?
— Что ж вы заранее все не придумали?
— Да придумал я. Хотел просить передать ему, что, мол, на почте для него сообщение имеется, так его просили зайти в почтово-телеграфную контору. Тем более что такое сообщение для него вправду было. У нас в классе сын почтмейстера учится, я его попросил узнать, нет ли чего на почте на такое-то имя. Он
