домишко, был низок, окружен насыпной завалинкой,[55] два небольших оконца были плотно закрыты ставнями. Но через прорези в ставнях светился огонек Тусклый огонек. Скорее всего, в домике горела свеча, а то и лучина. И уж точно не электричество! Под окнами был крохотный, в шаг шириной палисадник.[56] Оградка палисадника завалилась, а половина ее так и вовсе отсутствовала. Зато забор, ограждающий примыкавший к домишке небольшой двор, был высок и крепок. Едва ли не выше самой постройки и на вид куда крепче. Вот в калитку в том заборе и вошел Микульский. Уверенно вошел, без стука.
Я огляделась по сторонам: пустынно, темно, тихо. В ближайших домах если и горел какой свет, то его видно не было. Чуть дальше, впрочем, огней было видно немало. Это меня чуть успокоило. Стоит ли ждать, когда Микульский выйдет, чтобы проследить его обратную дорогу? Не стоит. Куда ему пойти, кроме гостиницы. Надежды же увидеть хозяина дома было мало. Может, он и выйдет проводить гостя, так вряд ли далее порога. Мне же придется стоять довольно далеко, так что я в этой тьме кромешной ничего и не разгляжу. И сколько ждать придется? Сегодня не так уж холодно. Сейчас мне от ходьбы да от азарта даже жарко. Но через четверть часа мерзнуть стану. Нет, нету никакого смысла ждать! Огонек в прорези ставни стал чуть ярче, видимо, со свечи сняли нагар. А не заглянуть ли мне через эту прорезь, сделанную в форме сердечка? К ней и тянуться не надо, она и так на уровне моих глаз, так что достаточно просто подойти к дому.
И я подошла. Видно было мало — обзор плох и свету недостаточно, — но Микульского я разглядела. Одного! Так, а где же тогда хозяин? Кто-то же зажег свечу. Свечу мне как раз было видно лучше всего, потому как стояла она близко к окну на небольшом столе и, судя по оплывшему стеарину, горела около получаса. Значит, кто-то там был до прихода Микульского!
33
Подходя к окну, я чуть сдвинула свою шапочку, чтобы лучше слышать, что творится позади меня. Но ничего не услышала: ни шагов, ни скрипа снега, ни дыхания. А вот запах водки успела почуять. Почуять-то почуяла, но даже обернуться не поспела. Может, и к лучшему, потому как удар пришелся все же по сдвинутой на затылок соболиной шапочке, а не по неприкрытому лбу или лицу. Шапочка меня, можно сказать, выручила. И просто смягчила удар, да и, почувствовав запах, я успела чуть отклониться, потому дубинка и скользнула по гладкому меху. Дубинка была не простой палкой, а специальным оружием: в короткой, не длиннее локтя, деревяшке было просверлено отверстие, внутрь которого залит свинец. Поэтому она и называется свинчаткой. Но это я тоже узнала позже. А в тот миг в глазах стало совершенно темно и, как пишут в романах, сознание меня покинуло. К моему счастью… Ох, какое уж там счастье получить по голове дубинкой! Но раз уж получила, то могло быть и много хуже. Так что вполне можно сказать, что, к счастью моему, сознание я потеряла вовремя и к еще большему счастью — совсем ненадолго. Очнулась я уже, когда меня вносили в комнатенку. Внесли меня, перекинув через плечо, и, не заботясь о последствиях, бросили на пол. От удара я вновь потеряла сознание, что тоже оказалось к моей пользе. Не случись этого, я бы вскрикнула и как все пошло бы дальше, никто не смог бы мне сказать. Первое, что я услышала, обретя способность ощущать происходящее, были слова, сказанные знакомым голосом:
— Просили же тебя, ваше благородие, следить, не идет ли кто за тобой следом! Нет ведь — привел соглядатая! Что мы с ней делать теперь должны? И что это вообще за дамочка?
— Ты, Елсуков, не суетись. Я как шел к тебе, сам едва не заблудился, оттого что не столько вперед глядел, сколько непрестанно назад оглядывался. А девица эта при театре служит. Хитрая бестия, хоть и юная совсем. Это же — помнишь, я тебе говорил? — она у меня на квартире была, хозяин ее грамотно описал. Я вот до сих пор удивляюсь, как она на меня полицию до сих пор не вывела? Единственно, по неразумию самой полиции!
— Что делать-то с ней?
— Да не суетись ты. Ювелир твой точно придет?
— Да не ювелир он. Скупщик.
— Один черт! Давай-ка свяжи ее да в чулан засунь, чтобы на глаза ему не попалась. Потом о ней думать будем.
Елсуков склонился надо мной и стал связывать чем-то руки. Пришлось терпеть, правда, я чуть напрягала руки, как меня учили, чтобы связка получилась не слишком плотной и крепкой, но делала это вполсилы, осторожно.
— Надо бы и ноги связать. Пойду, поищу веревку или шпагат какой, — сказал Елсуков, но его остановили.
— На, возьми шарф. Крепче вяжи.
Ноги я дала связать крепко, если смогу руки освободить, то и ноги распутаю.
Закончив вязать, Елсуков уже было стал приподнимать меня с пола, но Микульский вновь остановил его:
— Рот надо заткнуть, нам совсем ни к чему гостя пугать, если она стонать или, того хуже, кричать станет не вовремя. Возьми уж у меня и платок. Да не комкай ты его. Всему учить надо: сверни жгутом, вставь между зубов, а концы на затылке свяжи.
Как я только сдержалась, когда трактирщик стал своими неуклюжими пальцами вязать платок узлом на моем зашибленном затылке, уж и не знаю. Еще хуже пришлось, когда меня приподняли, протащили по полу волоком и со всего маху швырнули куда-то.
— Не зашиби раньше времени! — крикнул Микульский.
— А и зашибу, что с того? — ответил трактирщик. — Ты бы раньше беспокоился, когда она за тобой следила!
— И давно мы на «ты»? — спросил его высокомерным тоном Микульский, но тут же и добавил: — А и черт с тобой, обращайся, как хочешь. Не до гордости сейчас.
— Вот это верно. Нам обоим теперь не до гордости. Одной веревочкой повязаны и связка та все туже затягивается. Отметь, ваше благородие, что не по моей воле. Ладно. Пойду француза встречать.
Дверь хлопнула. Микульский же, оставшись один, принялся мерить шагами помещение. Четыре шага в одну сторону, развернется на каблуках и четырежды шагнет в обратном направлении. Все это было слышно отчетливо.
Я лежала вначале тихо, не шевелясь. Старалась, чтобы глаза привыкли к темноте, скрашиваемой лишь крохотными лучиками, пробивающимися из-под двери. Заодно прислушивалась и принюхивалась. Слышно, пожалуй, ничего и не было, кроме шагов по комнате. А пахло пылью, плесенью и чем-то кислым. Может, квашеной капустой, может, еще чем.
Вскоре я убедилась, что сюда не станут заглядывать, и принялась распутываться.
Руки я освободила довольно быстро и легко. Не столько за счет моих усилий ослабить веревку или чем меня там связали, сколько потому, что руки были связаны поверх шубки. То есть мне связали и запястья, но потом путы подняли вверх и стянули ими локти. Я сначала напряглась, думая оторвать пуговицы, хоть и жалко было новую шубку. Но если бы пуговицы оторвались или расстегнулись, то мне стало бы куда проще освободить руки. Но пуговицы не поддавались, хорошо были пришиты. Зато сама веревка чуть сползла вниз по рукавам, отчего и узел на запястьях немного ослаб. Пролежала я в связанном состоянии недолго, но руки пришлось разминать — кровь все же успела застояться. Потом я потянулась к затылку и для начала пощупала ушибленное место. Шишка вздулась огромная, и на пальцах стало мокро от сочащейся крови. Как ни было больно, я все же ощупала рану обстоятельно, хотя и так уже поняла, что кость не пробита, но решила убедиться. С узлами на платке я едва не все ногти переломала, вот где Елсуков постарался на славу. После этого раскрутить шарф, стягивающий ноги, показалось совсем простым делом.
Ну и как быть дальше? Я присела на какой-то ящик, наверняка грязный и пыльный, но выбирать не приходилось. Сама вздумала в Ната Пинкертона играть, значит, сама и виновата. Ладно еще, когда игры шли в Шерлока Холмса. Там скорее забавно было и уж совсем не страшно. А главное, не больно. Голова чуть кружилась, а в затылке пекло и щипало. Так о чем это я? Ну да, в Шерлока Холмса играть было интересно и безопасно. А вот ходить по трущобам за убийцей вовсе не следовало. Сиди теперь как мышь в
