– Я поняла. Раз он вам известен и раз уж вы при одном его имени вскрикиваете, стало быть, он крайне опасен. Постараюсь глупостей не делать, опрометчиво себя не вести. В гимназию и повсюду стану ездить на своей коляске. Оглядываться по сторонам стану. Вроде все.
– Вот и замечательно. Спокойной вам ночи.
Я пошла в кабинет, собрать тетради на завтра. Там мне попалось резюме Осипа Ивановича. И тут я вдруг поняла, что меня в нем смущало. Семен Ясень не мог быть сыном Людмилы Станиславовны!
Нужно срочно дать телеграмму в Томск, попросить Петю узнать и об этом студенте все, что только возможно.
Я стала собираться, но вспомнила о своем обещании не выходить из дому без сопровождающих. Села за стол, написала пару строк и попросила горничную сходить на телеграф. Минут через пять в квартиру позвонили, открыла дверь Антонина Васильевна.
– Дарья Владимировна, – сказала она, – вам принесли телеграмму. От Петра Александровича.
36
Мы устроились в кабинете Осипа Ивановича и поджидали появления старого полицейского.
– Он весьма пунктуален, так что ждать нам недолго, – сказал адвокат и тут же ответил на стук в двери: – Входите, Никанор Андреевич.
В комнату вошел дряхлый старичок, тяжело опирающийся на трость. Показалось даже, что он поскрипывает передвигаясь. Осип Иванович кинулся помогать ему раздеться. Старичок, отдав свою потасканную шинелешку и вполне еще новый картуз – а мне уже начало казаться, что все филеры до единого непременно должны носить на голове котелок, – болезненно повел плечами и захромал в сторону кресла. Я не выдержала и рассмеялась.
Никанор Андреевич глянул на меня с укоризной и выражением детской обиды.
– Это вы с чего, сударыня, в смех ударились? – прокряхтел он. – Или я чего не этак, как подобает, сделал?
– Много чего вы не этак, как подобает, сделали, – ответила я. – Постучали куда как энергично, двери сами открыли, а они тяжелые, этакому старцу, какового вы недурно играете, столь просто с ними не управиться. Руки у вас трясутся, а трость, перед тем как начать раздеваться, вы очень ловко сумели прислонить к стойке вешалки. Ну и еще всякое, хотя там уже совершенные мелочи и пустяки.
– Ох, ох, ох! Старость – не радость, – прошамкал Никанор Андреевич и, выпрямившись, легко подошел ко мне, протянул ладонь, в которую я вложила свою. Сыщик галантно поцеловал мою руку и развел своими руками:
– Проигрался я тебе, Ося! – звонко произнес он. – Зря не поверил, что с первого взгляду разоблачен буду. А большая часть народу таким моим театрам верит! Но… Обещанное с меня причитается, а ты уж удружи и угости покуда из своих запасов.
Старый сыщик выглядел на свой шестидесятипятилетний возраст, но при том казался вполне крепким, двигался легко, пусть и видно было, что раньше двигался уж наверное еще легче. Умостившись в кресле и дождавшись, пока Осип Иванович поднесет ему полную весьма вместительную рюмку с коньяком, он поблагодарил хозяина и улыбнулся мне.
– Ох и интересны вы мне, Дарья Владимировна! – сказал сыщик, глядя на меня с умилением. – Мне вот даже возжелалось и за вами слежку устроить, чтобы узнать получше. Прелюбопытное это дело – за людьми наблюдать, пусть не всякий человек интересен сам по себе. Но вот, к примеру, начнешь наблюдать да факты собирать, и все резко меняется. Был тот человек для тебя никто, бывает даже имени поначалу не знаешь, а через время он тебе близким знакомцем кажется, словно ты с ним рука об руку, пусть не по- родственному, но уж по-соседски точно, жизнь прожил.
Никанор Андреевич вновь взял в руки рюмку:
– Вот этак смотришь поначалу на просвет и чаще всего не столь уж все прозрачно, как сия жидкость.
Он опрокинул рюмку в рот, с удовольствием покатал коньяк на языке и проглотил все разом, хоть и была рюмка с иным стаканом сравнима.
– А как его отведаешь да распробуешь, становится человек прозрачным для тебя, ровно стеклышко, – тут Никанор Андреевич для убедительности даже глянул через рюмочное стекло на меня. – Я вот вам сейчас пример приведу для наглядности. Третьего дня Ося просил меня разузнать побольше про горничную Елизавету Гаврилову. С чего началось? Он мне даже отчество не удосужился сообщить! Имечко, фамилию, адресок назвал, род занятий да приметы. А сейчас я про ту Елизавету знаю поболее, чем ее родные родители, царство им небесное. Причем за ваши, сударыня, денежки свое любопытство удовлетворял.
– Так и мое любопытство вы тоже удовлетворяли, так что за траты мы вас укорять не собираемся.
– А и укорили бы, мне-то что с того? – И засмеялся от души. – Ладно, про деньги это я так, старая привычка, не всегда уместная. Расходы я тщательнейшим образом записываю, но про награду пока не думаю. Как завершим дело, вы сами и решите, какова она будет. Я уж не стану отказываться, хотя в этом забавном случьице и задаром готов поработать. Так что слушайте, кто такова эта ваша бедная Лиза.
Он подмигнул Осипу Ивановичу, и тот вторично наполнил ему рюмку.
– Елизавета Васильевна Гаврилова родилась двадцать один год тому назад в Рязанской губернии. Происхождения дворянского!
Мы переглянулись с Осипом Ивановичем.
– Ага, уже необычно?
– Необычно, но не столь уж огромная редкость, что особа дворянского происхождения служит горничной, – сказала я, соглашаясь в целом с мнением Никанора Андреевича. – В жизни всякое бывает.
– Но все ж неожиданно, – закивал тот в ответ на мои слова. – Про детство ее говорить особо нечего. А вот отроческие годы не задались у Лизоньки. Ей только четырнадцать лет исполнилось, как стала полной сиротой. Поехали летом в Николаевскую губернию, а там случись холера. Сама Лизонька выжила, но осталась без обоих родителей. Семья их жила без нужды, но лишь на то, что отец зарабатывал по службе при невысоком чине. И помимо домика ничего ей в наследство оставлено не было. Приютила ее тетка, сестра матери. Но как я сейчас полагаю, может, лучше ей было в приюте оказаться. Муж этой слишком уж тихой женщины был суров и в пьянстве невоздержан. Нраву едва не дикого. Пил запойно, и по такой причине вся семья в страхе жила. Что уж тут скажешь о приживалке и нахлебнице? Ей в первый черед от него доставалось. И не только попреками, но и кулаками. Тетка и желала бы заступиться, да боялась.
Тут Никанор Андреевич повертел свою рюмку в руках, но отставил.
– Вот чего никогда понять не мог, так это такой покорности! – воскликнул он. – Сам грешен, чай, в полиции служил, а не в богадельне, но чтоб на супругу или детей кулаками размахивать! Да моя бы ни за что не стерпела. По правде сказать, мне от нее самой порой доставалось, но всегда за дело. Да и чего там доставалось? Ну, отхлещет мокрым полотенцем, так это когда я в бесчувственном состоянии находился, так что мне и вовсе безболезненной вся экзекуция ощущалась.
Он чуть пригубил коньяк и продолжил:
– Некоторое время спустя защитник для Лизы в той семье нашелся. Братец двоюродный вступаться стал. Но куда ему было против здоровенного мужика. Однажды даже в больницу попал, вступился в очередной раз, и папаша об него все кулаки поотбивал. А как оттуда, из больницы то есть, выбрался, так из дому и сбежал. Вместе с сестренкой двоюродной. Любви там никакой, помимо братской, не было. Просто жизнь обоим невмоготу стала. Я тут у вас спросить желаю: как та Лиза должна к своему защитнику относиться?
– Полагаю, что с искренней благодарностью, – сказал Осип Иванович.
– Вот и я так полагаю. Было ему тогда семнадцать, ей – на два года меньше. Бежали они недалеко, в город Тамбов. Чем там занимались, в точности не скажу, да и нужды в подробностях таких не вижу. Достанет и того, что узнал. Четыре года назад оба попали под подозрение полиции. Полиция сочла, что причастны они к убийству и ограблению. Вину Елизаветы Гавриловой доказать не сумели, а вот братцу ее пришлось скрыться, пусть и на него доказательств немного нашлось. Самой Лизоньке оставаться в городе стало неприятно и непросто – тут виновен ты или нет, а пересудами замучат, – она и подалась в Москву. И ведь опять повела себя неожиданно для меня. Поступила на женские курсы, где готовили горничных для приличных семей. С большой платой за них! Прачкой работала, а за курсы платила! Это вот как, по-
