Адмирал Корнилов

…Всякий из нас помнит, как настоятельно он требовался (порядок. — С. К.) покойным адмиралом Лазаревым; опытный адмирал отдавал много приказов и подробных инструкций о подвешивании коек и обращении с ними, видя в сей принадлежности морской жизни матроса предмет, наиболее способствующий к сохранению его здоровья; ибо адмиралу Лазареву, как много плававшему, известно было лучше чем кому-либо: 1) что в койке только матрос может заснуть сухо; 2) что в койке только матрос непременно разденется, ибо иначе в неё трудно лечь, и 3) в койке только он будет спать на месте, ему определённом, что всегда важно для судового порядка.

Непомерное умножение больных в некоторых экипажах флота и особенно появление худосочия, к развитию коего ничто столько не содействует как не натуральный сон, и притом на сырой палубе, наводит меня на мысль, что не на всех судах строго наблюдают, чтобы нижние чины непременно спали в подвешенных койках и раздевшись; а потому я вынужденным нахожусь напомнить командирам судов, что таковое несоблюдение правил морской жизни, заведённых с давних времён всеми нациями, с пожертвованием значительных денег, отнесено будет начальством к неспособности к командованию, ибо нераспорядительность или беспечность, в отношении к сохранению здоровья команды, не должна быть ни чем извиняема»».

* * *

Но как бы ни был энергичен, вездесущ, распорядителен вице-адмирал Корнилов, два обстоятельства были безраздельно властны над ним: Время и главнокомандующий Крымской армией и Черноморским флотом князь А.С.Меншиков. Если первое было неумолимо и необратимо, то второй был даже страшнее, потому что при своём самодовольно-капризном барском дилетантстве он был главнокомандующим.

Е.В.Тарле:

«Верил ли князь Меншиков в сбыточность высадки союзных войск? Допускал ли возможность потерять Севастополь и флот?…За два дня до высадки союзных войск в Крыму он писал генерал-адъютанту Анненкову: «Предположения мои совершенно оправдались, неприятель никогда не мог осмелиться сделать высадку, а по настоящему позднему времени высадка невозможна».

И, к сожалению, именно этот роковой, легкомысленный оптимизм вдруг овладел Меншиковым как раз перед катастрофой, перед десантом и Альмой. Достаточно прочесть о том, что когда Корнилов хотел показать Меншикову список офицеров и жителей Севастополя, давших добровольные пожертвования из личных средств на предстоящую оборону города, то Меншиков, отрицавший возможность высадки и осады, ответил: «Я не хочу видеть списка трусов…»» [137]

«…Ничто так не раздражало Меншикова в черноморцах, как выпестованный в них Лазаревым дух строптивости, своевольства, своеумствования, которым покойный Михаил Петрович дерзал испытывать даже и Высочайшее терпение; Бог весть, отчего государь император в своём неизречённом великодушии прощал ему такие вещи, за которые у других отскакивали эполеты от плеч. Продолжения лазаревщины на Черноморском флоте светлейший начальник главного морского штаба ни в коем случае не намерен был допускать, — а всё, что должно было опочить с Лазаревым, своевольство его и самоумство, отошли от него, как по завещанию, к сухощавому и моложавому Корнилову, которого недаром молва и нарекла преемником ещё при лазаревской жизни…

…Достоинства Корнилова Меншиков знал не хуже других. Да, Владимир Алексеевич умён и знающ в делах флота, как никто, поглощён делами до того, что доводит себя до изнурения, до горловых кровотечений и чуть ли не до обмороков, поскольку лишает себя и сна, и отдыха, говорят, даже не крадёт ни копейки, как и Михаил Петрович, что великая редкость в империи, даже величайшая редкость… Но замкнутость Корнилова не мешала проницательному князю читать и сокровеннейшие движения души Владимира Алексеевича. Глаз он прятать не умел, а в свои годы светлейший верил не словам, а глазам людей, как и слушал не то, что они ему говорили, а то, как ему говорили… Глаза выдавали Корнилова с головой. Он, худородный дворянчик, адмирал с подтянутым кошельком, получавший от государя меньше, чем камергер светлейшего от светлейшего, смел судить в душе своей высших, сановных, сильных мира сего, не изымая из суда своего и самого светлейшего. Разумеется, Меншиков не мог знать, что в письмах к брату Корнилов титулует его светлость «болваном, брошенным царствовать над нашими болотами», но он и не нуждался в столь грубых подтверждениях своему чутью… Самовольство и самоумство!..

…Меншиков не мог обойтись без Корнилова в делах по флоту, но это не значило, что он должен был лишать себя удовольствия попортить кровь преемнику, когда тот подставлялся. Светлейшему доставляло утончённое наслаждение цинически творить зло под видом блага, ибо зло это бесило Корнилова, безнаказанно изводить его ханжескими речами… Разве это не являлось шедевром злословия — выставить севастопольцев, то есть прежде всего офицеров флота во главе с Корниловым, трусами, которые затряслись от страха ещё до первого пушечного выстрела в Крыму?.. Светлейший сделал всё от него зависящее, чтобы его словцо имело огласку и докатилось до Петербурга» [138].

В злополучной бумаге, предложенной Корниловым вниманию князя, речь шла о возведении оборонительной башни на Малаховом кургане. Владимир Алексеевич, обладавший мужеством не опускать рук в обстоятельствах, когда другого душили бы гнев, бессилие и отчаяние, довёл задуманное до воплощения: были собраны необходимые средства, на которые был выкуплен участок земли у жителей слободы, которые имели там подсобные хозяйства, и приступили к строительству укрепления. Башня Малахова кургана, хотя и отмеченная смертями всех трёх адмиралов — Корнилова, Истомина и Нахимова, — даже наполовину уничтоженная первой бомбардировкой 5 октября, служила защитникам бастиона до самого последнего дня осады…

В городе, живущем всего в 15 днях отсрочки от вражеской интервенции, главнокомандующий ведёт бесконечно отупляющую бюрократическую переписку с Петербургом, бравурно отчитываясь о якобы выполненных работах по укреплениям, когда на самом деле солдатам даже не выдали инструментов для этих работ (эти инструменты привезли только спустя 3 дня после высадки); а из Петербурга Николай I, ещё не осведомлённый о свершившемся факте высадки, шлёт Меншикову приказания «сделать стену из камня, вал между третьим и четвёртым бастионами из грунта, но обязательно к будущей весне» (то есть весне 1855 года!). Таким образом складывалась хорошо узнаваемая, типичная для нас, русских, ситуация начальственного идиотизма, так бесившая всегда М.Е.Салтыкова-Щедрина и не изживаемая по сей день.

Князь В.И.Васильчиков, сменивший погибшего Корнилова на посту начальника штаба Севастопольского гарнизона, с тяжёлым сердцем и горькой иронией спустя много лет писал в своих мемуарах:

«Замечательно, что в то самое время, когда петербургские сановники ежеминутно ожидали высадки то у Красной Горки, то против генерала Граббе, они же оставляли без внимания донесения… доказывавшие неизбежность высадки в Крыму, и не верили в возможность такого рискованного предприятия. Эгоистический Петербург видел одного себя и забыл о России. Итак, принятая нами система действий была чисто оборонительная; о каком-либо наступательном действии не было речи. Везде собраны войска, от Дуная до Финляндии и Кавказа; везде мы ожидаем почина со стороны врагов; везде стоим мы ружьё у ноги, ждём нападения. Но вместо того, чтобы сгруппировать свои силы, чтобы в данную минуту явиться на угрожаемом пункте с достаточными для отражения врага средствами, мы везде разбрасываем наши силы и поэтому мы везде слабы.

Постоянно неудачные дела (в Дунайскую кампанию. — С. К.) сильно оскорбили сердце Николая Павловича. К его негодованию присоединилось тягостное чувство всего русского народа, скорбевшего о неуспехах нашего оружия, и все стали безотчётно требовать какого-либо дела, лишь бы победы. С этого времени водворился обычай требовать чего-нибудь, то есть не исполнения подробно обдуманного плана действий, долженствующего привести к предусмотренной цели, а блестящего действия какого бы то ни было рода, могущего служить рекламой и наделать шума.