— Потому что это приведет к неприятностям.
— Кого это заботит?
— Меня, — ответил судья. — И вас тоже должно заботить, Барнуэлл. Я не преувеличиваю опасность. Спросите мнения постороннего. Джонни — бывший офицер разведки и не раз попадал в передряги. Что ты об этом думаешь, Джонни?
— Я думаю, — сказал Джонни, — что приводить вооруженных людей в эту деревню при нынешнем настроении ее жителей — любых вооруженных людей, коронер Барнуэлл, — означает напрашиваться на самые худшие неприятности, какие только видела Новая Англия со времен мятежа Дэниела Шейза.[21]
— Как страшно, — иронически произнес Барнуэлл. — Впрочем, я верю, что вы говорите всерьез. Вот что я скажу вам, судья. У меня тоже есть свой долг, хотя мне едва ли пристало напоминать вам об этом, так как в нашем благословенном штате коронеры округа назначаются судьей Верховного суда, в чьем кресле вы сидите так долго. Таким образом, вы разделяете ответственность за мое назначение. Следовательно, вы заинтересованы в том, чтобы я исполнял свой долг до последней буквы закона. Сейчас мой долг — доставить Джозефа Ковальчика в окружную тюрьму, где этому сукиному сыну самое место. Я не собираюсь делать это лично, а намерен поручить это тем, чья обязанность помогать мне, — иными словами, полиции. Мятеж! — фыркнул Барнуэлл, сходя я крыльца. — Ложитесь спать и забудьте об этом. — Он сел в машину и поехал по Шинн-роуд в сторону Кадбери.
После ухода Барнуэлла судья и Джонни продолжили молчаливую вахту. Они видели, как жители деревни выходили из ратуши и шли по Фор-Корнерс-роуд к перекрестку, обсуждая доение коров и другие деревенские дела. Обязанности распределялись на общих основаниях между мужчинами и женщинами; автомобили и оружие также поступали в общее пользование. Одному поручалась забота о коровах Пэнгменов, другому — сменить Кэлвина Уотерса на ферме Избела, третьему — уход за Скоттами, пока Дрейкли дежурит в деревне. Судья и Джонни видели, как Берни Хэкетт впустил Ферриса Эдамса в дом тетушки Фанни, как старому Мертону Избелу дали ружье для охраны имущества убитой, как Хьюб Хемас и Орвилл Пэнгмен сменили Томми и Дейва Хемасов у церкви и как близнецы проехали в отцовской машине по Шинн-роуд, очевидно направляясь домой, чтобы поспать несколько часов. Каждый мужчина и крепкий парень в Шинн-Корнерс должен был дежурить четыре часа в определенном месте и в определенное время. Старшие дети вроде Дики Берри и Синтии Хэкетт бегали туда-сюда по таинственным поручениям. Свет в кухнях горел до полуночи, так как Милли Пэнгмен, Пру Пламмер и Эмили Берри готовили сандвичи и кофе для всех.
Наконец свет погас, перекресток опустел, дети исчезли, и деревня угомонилась. За исключением фонаря у лавки Берри и прожектора, освещающего территорию церкви, Шинн-Корнерс погрузилась в темноту. Слышались только звуки насекомых, лай собак Скоттов вдалеке и шаги часовых.
— Невероятно, — промолвил Джонни.
— Что? — Судья вздрогнул.
— Все это. Впервые я начинаю понимать Лексингтон, Конкорд[22] и «Бостонское чаепитие».[23] Как могут люди так возбуждаться?
— Могут, если они во что-то верят.
— До такой степени? — Джонни засмеялся.
— Это доказывает, что они живы.
— Я тоже жив, — возразил Джонни. — Но мне хватает ума не высовываться. Чего ради? Старая леди мертва, да упокоит Господь ее душу, и ничто не вернет ее назад. К чему суетиться?
Качалка судьи скрипнула.
— Ты говоришь обо мне или о них, Джонни?
— Обо всех вас.
— Позволь рассказать тебе кое-что о людях вроде нас, — сказал судья. — Только тебе придется вернуться в куда более далекое прошлое, чем 1775 год, — более чем на три столетия, когда в Новой Англии формировалась пуританская натура. Например, к Майлсу Стэндишу,[24] который по приказу отцов-пилигримов уничтожил поселение Маунт-Уолластон и выгнал Томаса Мортона за его разгульную жизнь и успехи в торговле с индейцами — по причинам моральным и экономическим, ради которых добрый пуританин готов рисковать жизнью. Или к экспедиции Джона Эндикотта[25] против индейцев-пеквотов в отместку за убийство Джона Олдема[26] — к тому же у этих невежественных язычников кожа была другого цвета и они говорили по-английски с акцентом, если вообще говорили. Насколько я помню, люди Эндикотта уничтожили весь поселок и перебили всех пеквотов, взрослых и детей, каких только смогли найти. Пуритане становятся очень упорными, когда они возбуждены.
Джонни усмехнулся в темноте:
— Иными словами, они были свиньями.
— Они были людьми, — людьми со своими верованиями, правильными и неправильными. Руководствуясь этими верованиями, они совершали правильные и неправильные поступки. — Качалка перестала скрипеть. — Джонни, во что ты веришь?
В темноте Джонни почувствовал на себе взгляд старика.
— Вероятно, ни во что.
— Человек должен во что-то верить.
— Я не человек, а овощ, — засмеялся Джонни.
— И поэтому живешь растительной жизнью?
— Очевидно. — Джонни внезапно почувствовал себя слишком усталым, чтобы возражать. — Раньше я верил во многое.
— Не сомневаюсь, — сухо промолвил судья.
— И я тоже совершал поступки, руководствуясь своей верой. Отплыл за море, чтобы стать героем. Я знал, за что сражаюсь — за свободу и демократию против тиранов. Помните эти дни?
— Конечно.
— Я тоже, и очень жаль. Воспоминания мучительнее всего. Беда в том, что я неудачливый овощ. Мне ни в чем не везет. Это слегка меня беспокоит. Было бы приятно пустить корни где-нибудь на солнце и наблюдать за животной жизнью. Но я как роза из рассказа Роалда Даля.[27] Когда ее срезали, она увяла.
— Продолжай, — сказал судья.
— Хотите слушать этот вздор? — Джонни зажег сигарету. — Ладно, слушайте. Думаю, я получил первый намек на то, что собираюсь стать недостающим звеном между фауной и флорой, когда увидел Хиросиму. Это был ад на земле. Знаете, что такое ад, судья? Ад — это когда тень человека отпечатывается на стене дома. Это радиоактивный кровоток. Это ребенок, чьи кости светятся, как рождественская елка. Данте не мог даже представить ничего подобного. — Джонни мрачно улыбнулся в темноте. — Поэтому я вернулся домой. Я чувствовал себя… не в своей тарелке, но приписывал это усилиям адаптироваться к мирной жизни. Я старался изо всех сил — пытался снова изучать право, пытался смотреть фильмы и телерекламу, пытался понять, почему растут цены и почему трудящиеся винят в этом предпринимателей, а предприниматели — трудящихся, пытался понять Организацию Объединенных Наций. Единственное, чего я не пытался понять, — коммунизм. К этому дерьму я никогда не испытывал симпатий. Но некоторые испытывали — я знал летчика-истребителя, на счету у которого было пятьдесят девять боевых вылетов и который, вернувшись, вступил в компартию, объясняя это тем, что хочет на что-то надеяться. Мне было отказано даже в этом. Я начал понимать, что надеяться не на что. А потом началась Корея… Я вам не наскучил?
— Нет, — сказал судья Шинн.
— На сей раз я не был героем — я просто хотел вернуться в знакомую обстановку. Однако я не переставал следить за тем, что происходит за пределами этого волдыря на теле Азии, и не видел ничего, что подталкивало бы меня в сторону фауны, совсем наоборот. А когда все закончилось — если это можно так назвать, — безнадежность просто перешла из одной фазы в другую. Но суть оставалась прежней. Снова телереклама, снова жалобы на цены и налоги, снова политиканы, обещающие райскую жизнь, снова речи в ООН и снова бомбы — все более и более разрушительные. Предположим, не было бы коммунистов. Все
