Мое возмущение позабавило Холмса.
– Я имею в виду, не pater'a, a filius'a.
– Сына?
Меня, конечно, тронула несомненная любовь лорда Карфакса к дочери…
– Но вам не показалось, что он слишком откровенен?
– Именно такое впечатление у меня сложилось. Холмс, хотя я не понимаю, как вы об этом догадались.
– Ваше лицо подобно зеркалу, мой дорогой Уотсон, – сказал Холмс.
– Он даже сам признал, что слишком много рассказал о личных делах членов своей семьи.
– Так ли это? Допустим сперва, что он глупый человек. В таком случае это просто любящий отец со слишком длинным языком.
– А если допустить, что он вовсе не глуп?
– Тогда он создал именно тот образ, который хотел создать, чему я склонен верить. Ему известны мое имя и репутация, так же как и ваши, Уотсон. Я сильно сомневаюсь, что он принял нас за добрых самаритян, проделавших столь долгий путь лишь для того, чтобы отдать законному владельцу старый футляр с хирургическими инструментами.
– Почему же это должно было развязать ему язык?
– Он не сказал нам ничего такого, дружище, чего я и без того не знал или не мог легко найти в архивах любой лондонской газеты.
– О чем же он умолчал?
– Мертв его брат Майкл или жив, и поддерживает ли он контакт с братом.
– Из сказанного им я заключаю, что он этого не знает.
– Возможно, Уотсон, он как раз и хотел, чтобы вы пришли к такому заключению. – Прежде чем я успел ответить, Холмс продолжал: – Дело в том, что перед отъездом в Шайрс я кое-что разузнал. Кеннет Осборн, герцог по прямой линии, имел двух сыновей. Младший Майкл, конечно, не наследует никакого титула. Не знаю, вызывало ли это у него чувство зависти, но он вел себя так, что лондонские журналисты дали ему прозвище Буйный. Вы говорили о жестокой нетерпимости его отца, Уотсон. Напротив, известно, что герцог был необычайно снисходителен к младшему сыну. И только когда юноша женился на женщине самой древней профессии, другими словами, на проститутке, терпению отца пришел конец.
– Я начинаю понимать, – пробормотал я. – Движимый злобой или ненавистью, сын решил запятнать титул, который не мог унаследовать.
– Может быть, – сказал Холмс. – Во всяком случае, герцогу было трудно сделать другой вывод.
– Я этого не знал, – сказал я смиренно.
– Вполне естественно, мой дорогой Уотсон, брать сторону обиженного. Но разумнее сначала разобраться, кто в действительности обижен. Что касается герцога, я согласен, что он трудный человек, но он несет свой крест.
– Значит, моя оценка лорда Карфакса тоже ошибочна, – сказал я почти с отчаянием.
– Не знаю, Уотсон. У нас очень мало фактов. Однако он допустил два просчета.
– Я этого не заметил.
– Он также.
Мои мысли были сосредоточены на более широкой проблеме.
– Холмс, – сказал я, – вся эта история очень странная и непонятная. Надо полагать, что наша поездка была вызвана не просто желанием вернуть владельцу утерянную вещь?
Он смотрел в окно вагона.
– Набор хирургических инструментов был доставлен нам домой. Сомневаюсь, чтобы нас приняли за бюро находок.
– Но кто его послал?
– Кто-то, кто хотел, чтобы он попал нам в руки.
– Тогда мы можем только гадать.
– Конечно, Уотсон, я не рискую утверждать, что чую здесь хитрую игру. Но запашок сильный. Не исключено, что ваше желание исполнится.
– Какое желание?
– Вы, кажется, недавно предлагали, чтобы я оказал помощь Скотленд-Ярду в деле Джека Потрошителя.
– Холмс!..
– Конечно, нет никаких улик, которые связывали бы Потрошителя с набором хирургических инструментов. Но скальпель отсутствует.
– Я сам подумал об этом. Господи, ведь даже сегодня ночью его могут всадить в тело какой-нибудь несчастной.
– Это одна из возможностей, Уотсон. Скальпель мог быть изъят и символически – тонкий намек на преступного маньяка.
