на вкладыш. Экземпляр был помечен номером 12. Ему припомнилась строчка из забытого викторианского автора: «Над вероятностью судьба смеется».
Принеся для подписи свой экземпляр, Эллери заметил, что Фримен и Пейн держатся позади. Но ситуация вынудила и их с вымученными улыбками представить свои экземпляры вниманию молодого поэта.
— Когда составлялась программа вечерних развлечений, — заговорил церемониймейстер, — я не знал о существовании гармоничного баланса между тогда еще неизвестным вступительным номером мистера Крейга и вторым номером, который я сейчас объявлю. Чтение отрывков из «Пищи любви» самим поэтом!
Эллери сел, а поэт, стиснув руки над головой, как боксер перед матчем, получил свою порцию аплодисментов и приветственных криков. Затем, осторожно подняв свой экземпляр книги, словно это было изделие гениального Бенвенуто Челлини, Джон начал чтение.
Он читал хорошо — ритмично и выразительно, — и то, что он читал, казалось Эллери превосходным. Принадлежа к тому же фицджеральдовскому поколению, что и поэт, Эллери не разделял мнение мистера Гардинера, что стихи Джона манерные и претенциозные, — они звучали свежо и остроумно, с нотками очаровательного цинизма и пренебрежением традиционными формами, распространенным среди молодых американских эмигрантов на Французской Ривьере и в кафе на южном берегу Сены. По окончании чтения он искренне присоединился к аплодисментам.
— Следующий номер — музыкальная интерлюдия, исполняемая непревзойденным импресарио клавиш, нашим знаменитым композитором и виртуозом, маэстро Мариусом Карло!
Сержант Дивоу и Фелтон, нанятые в качестве рабочих сцены, притащили фортепиано через арку из музыкальной комнаты. Мариус поклонился, откинул фалды воображаемого фрака и сел на вращающийся табурет.
— В эпоху, когда каждый человек является сам себе перегонным кубом, — начал Мариус, сгибая пальцы над клавиатурой, — собирая материалы для домашнего варева из своего непосредственного окружения: работник фермы — со дна силосной ямы, шахтер — под землей, калифорниец — в гнилом кактусе, мне пришло в голову, что, как композитор, я мог бы делать то же самое. Короче говоря, в свете того, что мистер Квин недавно упоминал о роли числа «двенадцать» для этих рождественских каникул, я стал работать, используя двенадцатитоновую систему Шёнберга, над сочинением, вдохновленным комедией, вышедшей из-под пера Шекспира и названной «Двенадцатая ночь» не потому, что это имеет отношение к сюжету, а потому, что ее предполагалось сыграть в двенадцатую ночь празднеств при елизаветинском дворе. Почему я не слышу криков «ура»?
Он их услышал.
— Первая часть называется «Кораблекрушение в Иллирии». Тишина, пожалуйста! — Мариус на миг застыл, подняв руки, затем опустил их на клавиатуру с таким громким каскадом диссонансов, что Мейбл в дверях столовой испуганно ойкнула и, покраснев, убежала.
Молодой композитор добрых двадцать минут терзал клавиши, сопровождая игру веселым либретто, не только оглушая публику, но и озадачивая. В разразившихся под конец бурных аплодисментах звучало явное облегчение.
— Наш следующий артист, — объявил Эллери, когда рояль увезли назад в музыкальную комнату, — мисс Валентина Уоррен, которая удостоит нас, как мне было сказано, двумя драматическими интерпретациями, но какими именно, вашему покорному слуге знать не дано. Прошу вас, мисс Уоррен!
Выступление Валентины явилось сюрпризом — по крайней мере, вначале. Эллери ожидал чего-то тяжеловесного — например, речи Иокасты, обращенной к Эдипу, из Софокла или подражания Бланш Юрка в «Дикой утке» Ибсена. Но вместо этого Валентина предложила им перенестись в своем воображении через Гудзон в репертуарный театр Кристофера Морли в Хобокене, прочитав веселый монолог из «драймы» девятнадцатого века «С наступлением темноты, или Ни девушка, ни жена, ни вдова». Все, включая Эллери, поблагодарили Валентину поощрительным свистом и криками, но, к сожалению, на бис актриса решила перевоплотиться в Нину Лидс, героиню «Странной интерлюдии» Юджина О'Нила, достаточно скверно исполнив длинную сцену в духе «потока сознания». Однако, если в аплодисментах, сопровождавших поклон Валентины, звучала фальшивая нота, то ее, похоже, не заметил никто, кроме Эллери, — во всяком случае, не заметила сама артистка.
Эллен предъявила мольберт, несколько листов бумаги, коробку угольных карандашей, позабавив публику серией язвительных карикатур. Особенно злым вышел шарж на Эллери с лицом стервятника на гибкой длинной шее. При этом ей удалось передать сходство. Мистер Гардинер бодро прочитал отрывки из ветхозаветной «Песни песней Соломона», не преминув интерпретировать их как аллегорию союза между Христом и Его церковью. Расти Браун вышла на сцену с мотком проволоки и щипцами, быстро смастерив несколько очаровательных птиц и животных, как она выразилась, «в свободном стиле». Даже доктор Сэмсон Дарк гнусаво сымитировал пение Руди Вэлли в студенческой песне «Мэнская застольная».
— А теперь, — сказал Эллери, когда доктор сел, вытирая фальстафовские[88] щеки, — мы переходим к piece de resistance[89] наших увеселений — подлинному сеансу, проводимому знаменитым спиритом, мадам Оливетт Браун.
Мистер Гардинер тут же встал, извинился, сославшись на недомогание, и вышел из комнаты. Через минуту он вернулся, мрачно заметив, что тот, кто посвятил жизнь духовному миру, может оказаться полезным в общении с потусторонними друзьями миссис Браун, хотя бы изгоняя их. После этого старый священник вновь сел и сложил руки молитвенным жестом, готовый к встрече с самим дьяволом.
Оливетт Браун не обращала на него внимания. Она была слишком занята оборудованием сцены.
Наконец все расселись в почти полной темноте вокруг большого круглого стола, держась за руки с соседями, и приступили к сеансу.
Вначале слышались приглушенные смешки девушек и ядовитые комментарии Мариуса, но постепенно и они смолкли, и воцарилась почти физически осязаемая тишина. Когда глаза привыкли к полумраку, все устремили их на Оливетт Браун, сидящую неподвижно и вглядывающуюся поверх голов в тени, наполнявшие комнату.
Она сидела так настолько долго, что все невольно начали напрягать слух. Напряженная атмосфера вокруг стола буквально гудела.
Внезапно мать Расти откинулась на спинку стула и застонала. После мертвой тишины от этого звука волосы присутствующих встали дыбом, а руки крепче стиснули руки соседей.
Стон замер. Теперь миссис Браун сидела в расслабленной позе, с широко открытыми глазами на лице, похожем на белую маску.
Потом она начала говорить мечтательным тоном, совсем не похожим на ее обычный, резкий и гнусавый голос.
— Я нахожусь в огромном сводчатом помещении, темном и не темном, светлом и не светлом, замкнутом и тянущемся до бесконечности во все стороны... Это как сон, но гораздо четче...
Миссис Браун продолжала в том же духе, пока все не стали ощущать то, что она «видела», не имея ни малейшего представления о его форме, цвете или пропорциях.
— Он идет... — внезапно сказала Оливетт Браун. — Я вижу его серое мерцание... Он подходит ближе и ближе... — Голос стал громче. — Кто-то, кого я знаю... Он мертв — это дух... Кто же он?.. Кто вы? — Она издала вопль, от которого сердца подскочили к горлу. — Джон! Это Джон! — И упала лицом вниз, стукнувшись лбом о крышку стола.
Сеанс прервался. Эллери подбежал к выключателю одновременно с сержантом Дивоу. Когда он повернулся, доктор усаживал Оливетт Браун на стул, а Расти яростно хлопала мать по восковым щекам.
— Не знаю, почему я позволила ей сделать это. Потом она всегда расстраивается. Видит Бог, я не верю в эту чепуху, но она, кажется, убедила себя с помощью самогипноза... Мама, мама!
— Позволь мне, — сказал доктор Дарк. — Артур, поставь здесь еще один стул. Я хочу уложить ее и опустить голову ниже ног. Она просто в обмороке, хотя на лбу будет шишка... Кто-нибудь пусть откроет окна настежь. Нужен свежий воздух.
Пока доктор приводил в чувство миссис Браун, Эллери подошел к Джону, который стоял поодаль со
