Но Летиция не хотела его любви. Он не знал, черт побери, чего она хотела вообще, возможно, она получала удовлетворение от мысли, что еще один мужчина попал под действие ее чар и не мог справиться с собой?
Тернер задавал себе вопрос, что она ощутила, когда поняла, что он сдался на ее милость. Возможно, всего лишь облегчение. Она была уже на третьем месяце, когда они поженились. Времени у нее было в обрез.
И теперь она была здесь. Или, скорее всего, там. Тернер не знал, какое выражение точно стоит применить к безжизненному телу.
Да это и не важно. Он только сожалел о том, что оставшуюся вечность ее тело будет покоиться среди поколений его усопших предков. На ее камне будет написано его имя, и лет через сто кто-нибудь, глядя на ее гранитное надгробие, подумает, что, должно быть, она была прекрасной леди, и какая трагедия, что она ушла из жизни такой молодой.
Тернер посмотрел на священника. Он был молод, еще плохо знаком с паствой, и еще был уверен, что может сделать этот мир лучше.
— Прах к праху, — произнес священник, и стал искать взглядом мужчину, который понес тяжелую утрату.
Ах да, — подумал Тернер, — это же я.
— Прах, чтобы очиститься.
Позади Тернера кто-то всхлипнул.
А священник, чьи яркие синие глаза глядели с ужасающе неуместной симпатией, продолжал говорить:
— С надеждой на воскрешение.
Милостивый Боже!
— …к вечной жизни.
Глядя на Тернера, священник вздрогнул. Интересно, подумал Тернер, что он увидел в моем лице. То, что ничего хорошего, было понятно и без слов.
Хор запел «Амен» и на этом церковная церемония закончилась. Все посмотрели на священника, затем на сохраняющего молчание Тернера, а затем снова на священника, который взял руку Тернера в свои руки и проникновенно сказал:
— По ней будут скучать.
— Только не я, — отрезал Тернер.
* * * * *
Миранда смотрела вниз на слова, которые только что написала. В настоящее время она была уже на сорок второй странице своего тринадцатого дневника, но в первый раз, считая с того памятного дня девять лет назад, у нее не было никаких мыслей, что можно еще написать. Даже в самые унылые дни (а их было немало), ей удавалось что-нибудь записать. Например, в мае четырнадцатого года:
Не надо путать эту запись с записью 12 ноября, сделанную в том же году:
Но сейчас, когда произошло такое важное событие, у нее не нашлось ничего сказать, кроме:
— Ладно, Миранда, — пробормотала она, наблюдая, как засыхают чернила на острие пера. — Ты явно никогда не прославишься как лучший ведущий дневника.
— Что ты говоришь?
Миранда тут же захлопнула свой дневник. Она не услышала, как Оливия вошла в комнату.
— Ничего, — ответила она.
Оливия прошла в комнату и села на кровать.
— Какой ужасный день.
Миранда кивнула и повернулась так, что бы быть лицом к подруге.
— Я рада, что ты здесь,— со вздохом продолжила Оливия. — Спасибо, что согласилась со мной переночевать.
— Не за что, — ответила Миранда совершенно искренне. Какие могут быть сомнения, если Оливия сказала, что нуждается в ней?
— Что ты пишешь?
Миранда посмотрела на дневник, только сейчас сообразив, что до сих пор держит дневник в руках.
— Ничего, — повторила она.
Оливия уставилась в потолок, при этом поглядывая на Миранду краем глаза.
— Это не так.
— Так, к сожалению.
— Почему так грустно?
Миранда моргнула. Доверившись Оливии, она могла получить самые неожиданные ответы на свои вопросы.
— Ладно, — быстро сказала Миранда, чтобы не передумать и недоумевая, как она решилась на это. Она посмотрела на дневник в своих руках, надеясь, что он даст ей подсказку, правильно ли она делает, пускаясь в такие откровения. — Это все, что у меня есть. Здесь — кто я.
Оливия поглядела на нее с сомнением.
— Это — книга.
— Это — моя жизнь.
— Почему, — поинтересовалась Оливия, — люди все так любят драматизировать?
— Я не говорю, что в этом моя жизнь, — нетерпеливо сказала Миранда. — Просто, здесь все, что было в моей жизни. Абсолютно. С тех пор, как мне исполнилось десять лет.
— Все?
Миранда подумала о тех днях, когда она покорно делала записи о том, что ела и делала многими скучными днями.
