А затем спросил все так же вежливо.
— А как ты проводила время, пока меня не было?
— Оливия приезжала на несколько дней.
— Да?
Миранда кивнула, а затем произнесла:
— Однако, несмотря на все это, у меня была уйма времени для размышлений.
Повисла долгая тишина.
— Я вижу.
Она наблюдала, как он положил свой пакет, а затем встал и подошел к горящей свече.
— Здесь весьма темно, — сказал он, но было что-то неестественное в его тоне, и она жалела, что не могла видеть его лицо, потому что он понял свечу, чтобы осветить все кругом.
— Я заснула, когда еще смеркалось, — сказала она ему, потому что… хорошо, потому что было что-то вроде некого негласного соглашения между ними поддерживать вежливую, радушную, светскую беседу, лишь бы не касаться реальности.
— Правда? — ответил он. — Сейчас темнеет весьма рано. Ты, должно быть, очень устала.
— Довольно утомительно носить еще одного человечка внутри себя.
Он улыбнулся. Наконец-то.
— Осталось не долго.
— Да. Но я хочу, чтобы этот последний месяц прошел как можно более приятно.
Слова повисли в воздухе. Она произнесла их совершенно невинно, и он не сбирался извращать их.
— Что ты хочешь этим сказать? — осторожно спросил он, подбирая наиболее мягкие и точные слова, поэтому она не могла не заметить его серьезности.
— Я имею ввиду… — она нервно сглотнула, желая сложить руки перед собой или упереть их в бедра, лишь бы не сидеть в такой вот совершенно уязвимо позе, раскинувшись на диване. — Я имела ввиду, что не смогу жить дальше так, как раньше.
— Я думал, мы были счастливы, — сказал он осторожно.
— Да, были. И я была… Вернее, не была…
— Так была или не была, киска? Или то, или другое.
— И то, и другое, — сказала она, ненавидя низкий утвердительный тон его голоса. — Разве ты не понимаешь? — она посмотрела прямо на него. — Нет, я вижу, что не понимаешь.
— Я не знаю, чего ты хочешь от меня, — сказал он категорически. Но они оба знали, что он лгал.
— Я хочу знать, что я значу для тебя, Тернер.
— Что ты значишь для меня? — спросил он недоверчиво. — Что ты значишь для меня? Кровавый ад, женщина. Ты — моя жена. Что еще ты должна знать?
— Я должна знать, что ты любишь меня! — взорвалась она, неуклюже пытаясь встать на ноги. Он не ответил, а лишь стоял с подергивающимся на щеке мускулом, и она добавила: — Или должна знать, что не любишь.
—Что это, черт возьми, значит?
— Это значит, что я хочу знать, что ты чувствуешь. Я должна знать, что ты чувствуешь ко мне. Если ты не… если ты не… — она сжала глаза и стиснула кулаки, пытаясь собраться сказать то, что собиралась. — Не имеет значения, если тебя это не волнует. Просто я должна знать.
— О чем, черт возьми, ты говоришь? — он сердито запустил пятерню себе в волосы. — Каждую минуту я повторяю, что обожаю тебя.
— Ты не говоришь, что обожаешь меня. Ты говоришь, что обожаешь быть женатым на мне.
— Какая разница? — справедливо завопил он.
— Возможно, ты всего лишь обожаешь быть женатым.
— После Летиции? — выплюнул он.
— Я сожалею, — произнесла она, и так и было. В этом отношении. Но не в другом. — Есть разница, — тихо сказала она. — Большая. Я хочу знать, заботишься ли ты обо мне не только из-за того, что я заставляю тебя чувствовать эту необходимость.
Он оперся руками о подоконник, тягостно прислонился к стеклу, вглядываясь в темноту за окном. Она могла видеть только его спину, но она ясно услышала, как он сказал:
— Я не знаю, о чем ты говоришь.
— Ты не хочешь знать, — вскипела она. — Ты боишься думать об этом. Ты…
Тернер вихрем обернулся и заставил ее замолчать таким тяжелым взглядом, какого ей еще никогда не доводилось видеть. Даже той ночью, когда он впервые поцеловал ее, даже когда он сидел один, напиваясь после похорон Летиции, даже тогда он не смотрел так, как сейчас.
Он двинулся на нее, и во всех его движениях сквозил бурлящий гнев.
— Я не муж-деспот, но даже моя мягкость не простирается столь далеко, чтобы меня называли трусом. Осторожней подбирай слова, жена.
— И ты тоже мог бы выражать свое мнение с большей осторожностью, — возразила она, ощущая, как от его фальшивых интонаций холодом обдало спину. — Я не совсем глупа, — она дрожала всем телом, поскольку каждое слово давалось ей с трудом. — Ластиться к тебе означало бы, что я совсем потеряла разум.
— О Боже, Миранда! Когда я относился к тебе таким образом? Когда? Ответь мне, потому что меня просто раздирает любопытство.
Миранда запнулась, не в состоянии принять его вызов. Наконец она сказала:
— Мне не нравится выслушивать твой высокомерный тон, Тернер.
— Тогда не провоцируй меня, — его поведение больше походило на насмешку.
— Не провоцировать тебя? — воскликнула она недоверчиво. — Да это ты провоцируешь меня.
— Я не делал этого, черт возьми, Миранда! В одно мгновение мне казалось, что мы были блаженно счастливы, а в другое — ты набросилась на меня как фурия, обвиняя Бог знает в каком преступлении, и…
Он остановился, когда почувствовал, как ее пальцы впились ему в плечо.
— Ты думал, что мы были блаженно счастливы?
Где-то одно мгновение он смотрел на нее так, будто был безмерно удивлен.
— Конечно, — сказал он. — Я говорил тебе об этом все время… — он одернул себя и, закатив глаза, отстранил ее. — О, но я забыл. Все, что я делал или все, что я говорил — ничего не имело значения. Ты не хотела знать, что я счастлив с тобой. Тебя не волновало, нравится ли мне быть с тобой. Тебе всего лишь хотелось узнать мои чувства.
И затем, потому что она не могла не сказать этого, она прошептала:
— Что ты чувствуешь ко мне?
Это было подобно тому, будто она уколола его булавкой. Он всегда был сплошным зарядом энергии, в постоянном движении, насмешливые слова всегда потоком лились из его уст, но сейчас… Сейчас он стоял здесь, совершенно безмолвно, только уставившись на нее так, будто она запустила саму Горгону в их гостиную.
— Миранда, я…я…
— Что ты, Тернер? Что ты?
— Я, о, Иисусе, Миранда, это не справедливо.
— Ты не можешь сказать этого, — ее глаза наполнились ужасом. До этого момента у нее еще теплилась надежда, что он залпом выпалит признание, что, возможно, он просто долго все обдумывает, и в такой вот напряженный момент, когда их страсть так накалена, слова сами польются из его губ, и он поймет, что любит ее.
— Боже мой, — Миранда тяжело дышала. Маленький кусочек сердца, который всегда надеялся, что он приедет, чтобы любить ее, засох и умер в один миг, вырвав у нее часть ее души.
— Боже мой, — казала она снова. — Ты не можешь этого сказать.
Тернер видел пустоту в ее глазах и понял, что потерял ее.
— Я не хочу причинять тебе боль, — как-то совсем неубедительно произнес он.
— Слишком поздно! — слова застряли у нее в горле, и она медленно пошла к двери.
