И гнать поганой метлой!
И еще мы будем нещадно избавляться от балласта!
Ни до, ни после я не видел Е.Е. и Сергея Львовича такими бодрыми и взволнованными. Даже когда у меня на «шестой» зоне прямо из-под носа двое рабочих без спроса сняли со стены подлинник Сурикова, они и то так не расстраивались. Е.Е. и вовсе искрил, как трансформаторная будка. Хотя, будешь тут искрить, если тебе самому накануне Генеральным директором вставлен капитанский полметровый рашпиль по самую рукоятку. Густо смазанный огнеметным соусом «тобаско» рашпиль жжет и дерет немилосердно. И потом еще в течение недели всякий раз при посещении туалета происходит как бы модель атомного взрыва. Это все, конечно же, в переносном смысле.
Стратегическая ошибка руководства, однако, состояла в том, что собрание зачем-то (для большего эффекта, что ли?) решили провести в день зарплаты. Все сошлось один к одному, масть легла в масть. Эффект оказался обратным.
Тот день был первым днем нашей смены. Выйдя из Третьяковки с деньгами на руках, мы с Кулагиным не долго думали. Накатив по двести из-под полы в «Макдональдсе», и приобретя необходимый настрой души, мы затем отправились праздновать к нему на Фестивальную. Кулагин уверял, что «чисто по чутарику и символически, завтра же на работу». Ну да, конечно… И еще непременно «с легким, кружевным припуском на колени». Короче, мы так славно нажрались, что по свидетельствам очевидцев не могли сказать слово «мама» даже по слогам.
Единственное мое личное воспоминание: в эндшпиле вечеринки я вел себя загадочно – время от времени вскакивал и неизвестно зачем зычно орал: «Семь восьмых!!!», до смерти пугая этим какую-то случайную девушку – бедняжка в числе прочих была приглашена разделить с нами радость обретения трудовой копеечки. Да, спешу заверить заинтересованные стороны, что девушка и ее честь (причем безотносительно ее собственных намерений) нисколько не пострадали.
Когда я очнулся, то сквозь глухой гул прибоя в голове слабо проклюнулась мысль: «Что-то, блять, больно светло…».
За окном нехотя занималось тусклое зимнее утро. Низко, наваливаясь на крыши убогих пятиэтажек, висело серое облачное небо. Обглоданные зимним ветром ветви тополей торчали, как скелеты ископамых ящеров. Жуткими голосами орали какие-то адские черные птицы. Под пожелтевшим потолком плавало так и не растворившееся с ночи сизое облако табачного дыма. Большую безрадостность и задрипанность бытия можно наблюдать только в фильмах режиссера Германа. Ну так, что сравнивать… Там все-таки кинематографические приемы, нарочитое создание такого эмоционального состояния у зрителя, чтобы ему стало как-то по-особенному тошно жить. А тут все взаправду. Посмотри в окно и увидишь такое, что никакому Герману при всей его болезненной любви к деталям вовек не срежиссировать. По крайней мере, три килограмма собачьего говна на квадратный метр грязного, слежавшегося снега срежиссировать вряд ли возможно. Иван Лапшин со всеми хрусталевыми и торпедоносцами вместе взятыми – просто не уровень по сравнению со старой московской окраиной в феврале.
Сама мысль о том, что сейчас необходимо подниматься и куда-то ехать казалась нелепой, дикой и противоестественной. Хотелось только одного – спать. Или умереть. Умереть хотелось даже больше.
Однако, поглядев на часы, я хрипло взвизгнул от ужаса: они показывали начало десятого! Рабочий день, можно сказать, уже в самом разгаре, а мы еще хер знает где – на задворках Химок-Ховрино.
Крепко держа голову руками, я сел и с трудом огляделся окрест. Открывшаяся мне панорама, умиляла своей негромкой поэтичностью. На полу, среди пустых бутылок, рваных газет и битых тарелок, завернувшись в огромный ямщицкий тулуп, дрых вероломный Кулагин. То есть тот самый человек, который обещал «чисто по чутарику», «символически за встречу», и вообще грозился зорко следить за умеренностью. Скотина! Кое-как ногами распинав милого друга Алешеньку, я довел до его сведения, что вот теперь-то нам точно пиздец и крышка. Устраивать такие ослепительные перформансы на следующий же день после Собрания – это форменный саботаж и особо злостная контреволюция. И все это уже прибретает характер как бы показательной акции гражданского неповиновения. И есть у меня стойкое подозрение, что на сей раз мы действительно перестарались, и перешли все мыслимые пределы дозволенного.
Не открывая глаз, Кулагин с готовностью согласился со всеми моими выводами, после чего, поплотнее укутавшись в свой страшный тулуп, снова мешком повалился на пол. Немалых трудов стоило мне убедить его все-таки встать и поехать в Третьяковку, чтобы принять смерть как подобает мужчинам.
То есть на рассвете, по траве нескошенной нас отведут в овраг за хутором. И там мы будем стоять в небрежно накинутых поверх белоснежных рубашек офицерских френчах. И пожевывая травинки, с ироничными улыбками смотреть прямо в прыщавые лица латышей из расстрельной команды. И обмениваться остроумными замечаниями по поводу нелепого вида и пейсов хама-комиссара.
Рассвет мы, к сожалению, уже проебали, но все остальное вполне еще возможно!
Поднимайся же, говорю, псина!
Когда синие, небритые, лохматые и изрыгающие чудовищные выхлопы, мы, наконец, появились в Галерее, то единственное, что сказал нам пораженный Гарик Романов было:
– Ё-моё… Фил, ну как же так? Идите на посты…
И десять, и двадцать процентов представлялись еще недостаточным воздаянием за такой тройной аксель, но… Надо же было писать докладную. Дескать, так и так, менее чем через сутки после Собрания, сотрудники такой-то и такой-то явились на службу с трехчасовым опозданием, пьяные и вообще…
Наверное, у Сергея Львовича просто хватило духа опечалить таким известием и без того печального, со свежевставленным рашпилем Е.Е.
И это оказалось во всех смыслах мудрым решением. Через полгода мне было высочайше пожаловано звание Старшего сотрудника, и Е.Е., поначалу так скептически относившийся к этой идее, потом просто души во мне не чаял. Железной рукой правил я на втором этаже Третьяковки. Проблемы с порядком исчезли сами собой, будто их и не было никогда. У меня там и трава росла низко, и вода журчала тихо, и мухи летали как надо: строем, в затылок. Все работало как часы, как заводной апельсин. Сотрудники при моем появлении делали регламентированную стойку «на караул!» и радостным курлыканьем приветствовали своего любимого руководителя. А кто не приветствовал – тот долго плакал.
Однажды, правда, чуть было не вышла осечка и потрава имиджу.
Только-только произвели меня в фельдфебели, даже еще не успел освоиться толком в должности. После обеда сижу в дежурке, рисую плакат к началу футбольного сезона. Сюжет такой э… Я бы сказал, определенно не лишенный драматизма. На зрителя надвигается толпа мощных человекоподобных кабанов.
