– «Пятая», доложи обстановку. Роджер. (Олег Баранкин приучил всех говорить не «прием», а «роджер» – на американо-спецназовский манер).
Михаил Борисович стал докладывать, мол, все просто чудесно, зорко следим, бдительности не теряем. Крыкс, столкнувшись с подобным коварством, только сокрушенно покачал головой. Он наклонился пониже, с самому SLO. Тут я от чего-то моментально пришел в уверенность, что ближайшие три-четыре минуты своей жизни Михаил Борисович запомнит надолго.
– Да? Точно? Неужели? – вкрадчиво переспросил Крыкс.
– Точно… – вдруг дрогнувшим голосом подтвердил свою наглую ложь Михаил Борисович. – А что, простите?
Крыкс наклонился еще ниже и вдруг так заорал, что даже я вздрогнул от неожиданности:
– «Что»?! Мать твою, ты у меня еще спрашиваешь «что»?! А то, что я двадцать минут за тобой наблюдаю! А то, что не выполняются элементарные служебные обязанности! А то, что языком с бабкой чешешь!
Михаил Борисович в страхе смотрел на орущее SLO. Очки с мощной оптикой выразительно подчеркивали широко распахнутые глаза ученого.
– Не устал еще, мать твою? – не унимался Крыкс. – Мне не прийти, не помассировать тебе спинку, а?! С оливковым-то маслицем, а?!
Михаил Борисович принялся вертеть головой в поисках всевидящего командира, но, разумеется, ничего не заметил. То есть заметил только Крыкса и меня – я радостно помахал ему рукой, а Крыкс притворился, что рассматривает скульптуру «Мальчик в бане». Только лишь Лазаревский отвернулся, Крыкс снова бросился к ящику SLO. «Сейчас Крыкс ему двадцать процентов пообещает» – подумал я, и не ошибся. Крыкс не просто возмущался, он бушевал, как море Лаптевых в конце сезона навигации:
– Лазаревский! Вечером зайдешь в дежурку, распишешься в приказе о лишении двадцати процентов. Роджер.
Михаил Борисович схватился руками за голову, и сделал, словно в забытьи, несколько шажков вокруг SLO.
– Куда пошел? Встань на место! – свирепо гаркнул Крыкс.
– Я никуда… Я на месте… Ро… джер.
Михаил Борисович был бледен, на лбу блестела нервическая испарина. Он, вероятно в поисках носового платка, принялся лихорадочно шарить по карманам.
– Не трынди мне, Лазаревский! – сурово потребовал Крыкс. – Шляешься тут, как… Как блядища! И вынь руки из карманов! Артемку гоняешь, мать твою?
– Какого Артемку? – пролепетал Михаил Борисович в совершенном недоумении.
Крыкс словно ждал этого вопроса:
– Какого? Да вот, блять, такого! Волосатого!!!
Я, приветливо улыбаясь испуганным посетителям, прикрывал дверку ящика, чтобы хоть немного заглушить крыксовские вопли – Крыкс в такой раж вошел, что аж подпрыгивал.
– Ну-ка, к камере поближе, Лазаревский! – приказал он. – Что за вид, мать твою? Почему китель нараспашку? Привести себя в порядок немедленно!
Михаил Борисович, полностью деморализованный, покорно подсеменил к камере наблюдения, и вытянулся перед ней «во фрунт». Непослушные, плохо гнущиеся пальцы путались в пуговицах москошвеевского сюртука.
Конечно, он не знал, что в то время на всю Третьяковку работали только две камеры, да и те давали такое изображение… Что-то вроде подводных съемок в торфяном болоте. Остальные не функционировали вовсе, а мониторы в диспетчерской показывали однообразный черно-белый шум. Камеры в залах торчали исключительно ради красоты и психологического давления.
Михаил Борисович стоял навытяжку под неработающей камерой и бессмысленно таращился в слепой объектив. В это время с традиционным обходом через двадцать пятый (Шишкинский) зал проходили Сергей Львович и Е.Е. Вид сотрудника, застывшего в позиции «Бобик, колбаски хочешь?», да еще лицом к стене, впившегося взглядом куда-то в потолок их озадачил.
Они подошли к нему сзади и какое-то время молча постояли за его спиной. Михаил Борисович на внешние раздражители никак не реагировал, и по-прежнему как зачарованный смотрел в камеру. Я уткнулся лицом в угол и ржал, уже не стесняясь. Крыкс, сложив свои метр девяносто пополам, хрюкал в ящике SLO.
Последовавшую затем беседу мне спустя какое-то время пересказал сам Сергей Львович.
Прошло больше минуты, когда руководители решили наконец привлечь к себе внимание новобранца.
– Миша, тебе плохо? – спросил Сергей Львович с досадой.
Михаил Борисович вздрогнул и резко обернулся:
– А?!
Сергей Львович был, как всегда, любезен и терпелив:
– Ты почему здесь в углу стоишь, скотина? В «колдунчики» сам с собой играешь? Что случилось?
– Но вы же мне сами приказали встать под камеру…
– Кто? – вмешался в разговор Евгений Евгеньевич.
– Виноват, вы… – робко напомнил Михаил Борисович.
