– Игорь, там Паши Тюрбанова не видно? – спросил я самым скучающим тоном.
– А он только что ушел. Кофе попил и ушел.
(Кофе?! У потемнело в глазах. Он, значит, кофе пил, пока я тут перед Главным хранителем отжигал кадриль «Дядя Ваня – хороший и пригожий (топ-топ, два притопа), / Дядя Ваня – всех юношей моложе! (хлоп-хлоп, два прихлопа)»!).
– А что? Что-то случилось? – поинтересовался Гарик.
– Нет-нет, все в порядке.
– Фил, он вот буквально только что… Ты уж там его не сильно ругай. Он тебя и так боится.
– Боится? Вот чудак… Ну ладно. Спасибо, отбой.
Гарик, добрая душа, милейший человек, знал бы ты, за какого змея мазу держишь!
Минуты через две послышались неторопливые шаги по паркету и даже легкомысленное посвистывание на тему «А я иду, шагаю по Москве». Расслабленный, в прекрасном расположении духа человек идет с чистой совестью курить свой законный бамбук, право на который ему обеспечено Конституцией РФ.
Пока Павел Макарович двигался через Верещагинский и Суриковский залы, я бесшумно вышел через 31 -й во Врубелевский, спустился там по 4-й лестнице на первый этаж и, описав полукруг, поднялся обратно, но уже по 6-й лестнице.
В Шишкинском, 25-ом зале томился, задумчиво ковыряя в носу, сотрудник Бабуров. Увидев меня, он вскочил было с банкетки, но я жестом остановил его:
– Сиди, родной, не рыпайся.
Бабуров просиял.
– Тюрбанов проходил? – строго спросил я его на всякий случай.
Бабуров подтвердил.
Я уже знал, что буду делать. Ведь просто наорать на Павлика не велика компенсация. А писать докладные на лишение… Я их не писал никогда, и не собираюсь этого делать впредь. Не наш метод. Обойдемся без шума и пыли. Мы кулуарно, по-семейному разберемся.
Быстро, почти бегом я пробежал три зала, и выскочил из-за угла в 29-й, Репинский. Павлик с самым безмятежным видом сидел на стульчике возле двери Депозитария. Ножку на ножку заложил подлец, и покачивает. Я так стремительно подошел к Павлику, что он даже не успел встать.
– Павел Макарович, проблемы! – драматическим голосом воззвал я, с мрачным удовлетворением обнаруживая в подлых глазенках нарастающий испуг. – Пропуск на картину сюда! Голубчик, умоляю поживее!
И протянул руку. Вид у меня был сверхозабоченный.
Павлик, услышав «пропуск на картину», как-то сразу побледнел:
– Ка…кой… Про… Пропуск? А какой… – он бессмысленно глядел в мою раскрытую мускулистую ладонь.
Я переменился в лице, схватил его за грудки и рывком сдернул со стула:
– Что ты сказал?
– Фил… – залепетал голубчик мой в ужасе. – Я, правда… Я…
– Где пропуск, Паша?! – заорал я.
Павел Макарович, осознавший, наконец, что произошло нечто ужасное, белел и зеленел прямо на глазах («Как бы он часом ласты не склеил апоплексическим ударом» – еще подумал я с тревогой).
– Я на минутку только! – торопливо оправдывался тем временем Павлик. – Я в туалет, Фил! А что… случилось?
Я притянул его вплотную, и глухим голосом сказал:
– Случился вынос произведения искусства за пределы экспозиции. Это подсудное дело. Где ты был, Тюрбанов?
– В туалет я! Честное слово… Пописать… – прошептал Павел Макарович, стыдливо отворачиваясь.
– Не ври мне, сволочь! – ревел я, свирепо вращая глазами.
– Ну… Я еще на минуточку в дежурку зашел… Фил, на минуточку! – истерически взвизгнул Павел Макарович.
Я сделал совсем уже страшное лицо:
– Что-что? Куда ты заходил? Да я тебя за это…
Павел Макарович зажмурился. Он понял, что жить ему осталось несколько секунд.
– Я сейчас побегу, догоню! – закричал вдруг он. – Они наверное еще недалеко… Не успели!
– Кого ты догонишь? – не понял я.
– Того, кто вынес! Фил, ну быстрее же! В погоню!
Тут он и впрямь собрался куда-то бежать. Я еле удержал его за пиджак:
– Ты что, Тюрбанов, озверел? В какую еще, блять, погоню?! А пост? Давай теперь вообще все вынесут?
