Вино отуманило голову, и он бросал слова все с той же студенческой легкостью, не слишком вдумываясь в их значение, а лишь отдавая должное их уместности и созвучности его внутреннему настрою.
– А я – за тебя, – отозвалась Жанна.
– Давай, – засмеялся Егор.
Он допил бокал до дна и вылил в него остатки вина из бутылки.
– Можно узнать, какой у тебя праздник? – спросила Жанна.
– Можно, – кивнул Егор. – Освобождение!
Он значительно посмотрел на Жанну, ожидая, какой эффект произведет в ней это заявление. Но Жанна лишь поставила недопитый бокал и улыбнулась.
– Никогда не могу понять, – признался Егор, – о чем ты думаешь?
– О тебе, – коротко ответила Жанна.
– Да? И что же ты обо мне думаешь?
– Думаю, что после этого бокала ты уснешь в кресле, – сказала она.
Егор взглянул на бокал и поставил его на стол. Он не мог оторвать глаз от ее дрожащего горла, раздвинутых губ и полоски ровных, белых зубов за ними.
– Ошибаешься, – слегка утрированно шевеля ноздрями, сказал он. – На этот вечер у меня совсем другие планы.
– Какие же? – поинтересовалась Жанна невинно.
Он вдруг так резко подался к ней, что она взвизгнула.
– А ты догадайся!
– Егор! – воскликнула Жанна.
Но он уже обхватил ее тело, такое тонкое на вид и такое полновесное, зрелое на ощупь, вскинул на руки и, зарываясь ей губами в шею, в раскрывшуюся ложбинку грудей, в смеющийся рот, в живот, в сильные гладкие бедра, понес в спальню.
Западня
Егор уже подъезжал к месту, когда обычный, полный безалаберной жизнерадостности треп радиоведущего был прерван экстренным сообщением.
– Как только что мы узнали, – торопливо и жадно, словно только он один имел право на эту весть, затараторил новостной редактор, – примерно полчаса назад автомобиль, в котором находились известный хоккеист Валерий Храмов и его жена, попал в аварию. Оба пассажира погибли. По предварительным данным, автомобиль направлялся на дачу спортсмена. За рулем находилась его жена. По всей видимости, она не справилась с управлением, и автомобиль марки «Мерседес» на полной скорости вылетел с шоссе и врезался в столб…
Толчком пальца Егор выключил радио и съехал на обочину, сам едва не получив удар от идущей сзади машины, давшей ему вслед долгий негодующий гудок.
Какое-то время он сидел без движения, тяжело дыша и не слыша своего дыхания.
«Я ведь его предупреждал, – билась в его голове одинокая и жалкая, как пойманная птица, мысль. – Я ведь его предупреждал…»
Он почувствовал, что задыхается, и открыл окно до упора.
Мимо катил поток машин, сверкая равнодушным металлом, гремя музыкой, ревя моторами.
Егор загляделся на этот поток, и ему стало немного легче. Постепенно в голове начали всплывать вчерашние события и мысли. Вспомнилась поездка в метро, давшая ему чувство освобождения от его самодовлеющего отношения к своему дару и направившая волну отчаяния, едва не доведшего его до самоубийства, в русло надежды и уверенности в себе. Что ж, теперь все это надо забыть? Оттого, что еще один человек не послушался его или, вернее, не дал себе труда ему поверить? Но это не повод для новой вспышки отчаяния. Он должен помнить, что ему далеко не все под силу исправить из того, что предрешено высшими силами. А если что-то ему и удастся, то это как раз с позволения тех самых сил, но отнюдь не вопреки им. И впадать в панику из-за невозможности изменить предопределенное – даже не наивно, а преступно, учитывая, против чего он пытается восставать.
«Чему быть, того не миновать, – сказал себе Егор, включая двигатель. – Я сделал все, что мог. А дальше не мне решать. Господи, на все воля твоя. Аминь».
Вскоре он входил в дом профессора Никитина. Новое испытание, пришедшее вместе с вестью о гибели Храмова, странным образом укрепило его решимость развязаться с Никитиным. Он чувствовал себя твердым, как кремень, и если где-то в глубине души у него и оставались сомнения в целесообразности этого разрыва, то теперь он знал точно, что по-другому быть не может. Он должен получить полную автономию на свою жизнь и на право распоряжаться своим даром. Возможно, он наделает массу ошибок, но это будут его ошибки, и он сам, без чьей-либо помощи – которую можно без натяжки назвать вторжением – постарается свести последствия этих ошибок к минимуму.
Перед дверью он посмотрел на часы. Без двух минут девять. Он явился точно в срок.
Сразу же после его звонка дверь открыл профессор Никитин.
– Доброе утро, – сухо и деловито, то есть как обычно, точно ничего не произошло, сказал он. – Проходи.
– Доброе утро.
Егор прошел в прихожую, где, как всегда, пахло свежим кофе и табаком.
– Как настроение? – поинтересовался Никитин, глядя на него своими пронзительными орлиными глазами.
Егор вспомнил Храмова, и на миг его дух омрачился. Но он не позволил себе сбиться и бодро кивнул:
– Все в порядке.
– Ты не передумал? – спросил Никитин.
– Нет.
– Хорошо. Пойдем.
Егор вслед за Никитиным вошел в кабинет, служивший одновременно лабораторией.
Собственно, лабораторией его делала спрятанная в шкафу установка, которая извлекалась на свет божий лишь в часы занятий Егора с профессором, а в обычное время была совершенно незаметна.
Сейчас здесь сидел полный немолодой мужчина в очень дорогом костюме, с бриллиантом на поросшей черным волосом руке. Он был полон той нездоровой полнотой, в которую облекаются дорвавшиеся до денег выскочки из низов, и глаза его таращились на вошедших с мольбой, в которой не было ни выдержки, ни элементарной воспитанности.
За его спиной высились два телохранителя, которые уставились на вошедшего так, словно он собирался выхватить пистолет и превратить их драгоценного патрона в решето.
– Здравствуйте, – холодно сказал Егор, не обратив внимания на телохранителей.
Он видел вчера этого господина в открывшихся ему видениях и не удивился этой встрече. Единственное, что добавилось к уже сложившемуся образу, это то, что Егор при виде этой круглой, лоснящейся физиономии отчетливо вспомнил, кем является новый клиент Никитина. Клиент, ибо теперь Егор не сомневался в истинных взаимоотношениях Никитина и его гостей, что бы там профессор о них ни говорил.
– Здравствуйте, – простонал толстяк, еще больше выпучив глаза при виде Егора.
Горин был в маске, которую он надел в коридоре и которая скрывала почти все его лицо. Эта мера предосторожности была предпринята им по настоянию Никитина с самого начала их работы с посетителями. Егор, поначалу протестовавший против этой «театральщины», как он называл подобные ухищрения, вскоре понял, что Никитин прав. Мало того что он сам был известным человеком в московском обществе, так еще и на прием к Никитину зачастую являлись те, кто регулярно в этом обществе мелькал – как, например, этот толстяк, известный бизнесмен и покровитель искусства. Быть узнанным Егору отнюдь не улыбалось, и потому маска стала постоянным атрибутом при его общении с гостями профессора.
Егор кивнул и сел на стул, стоящий напротив гостя. Все действо было отрепетировано до мелочей, поэтому он не тратил времени на подготовку, а непосредственно переходил к сути.
– Что? – спросил неуверенно толстяк, оглянувшись на застывшего в дверях профессора.
– Сидите спокойно, – посоветовал тот.
