Моя маман провела со мной беседу на морально-этическую тему.
В связи с важностью вопроса она надела свой «главный халат», образца 1925 года, и, наоборот, сняла бигуди. Беседа происходила за чаем. Это чтоб рассеивать мое внимание и снижать бдительность, отвлекая на борьбу против коржиков и варенья.
— Люсенька, я хочу знать истину. Почему Алик больше не приходит?
(Новый и внезапный тактический маневр — обычно мама подбирается к главному тихой сапой, а тут сразу быка за рога.)
Я избираю метод пассивной обороны:
— Он готовится к первенству Москвы.
— Но он и раньше готовился к разным первенствам — и приходил.
— Это очень ответственное.
— А он готовится в Москве?
— Да, — отвечаю, не заметив ловушки.
— Тогда, — вопрошает мама торжествующе, — почему он не звонит?
— Не знаю, — говорю, — может быть, он думает, что у нас выключили телефон за неплатеж.
— Люсенька, я серьезно. — Мама предпринимает обходной маневр. — А вот молодой человек, который тебя провожает, он очень симпатичный и видный, по-моему. Он мне напоминает нашего суфлера — это когда я еще была в Экспериментальном. Тоже такой элегантный, культурный, говорил о литературе, театре. Только вот суфлер он был плохой, все время фальшивил, не то подсказывал...
Пока мама углубляется в свою жизнь в искусстве, я соображаю. Внешность — это ясно: поджидает у окна. А культура? Ага, тоже ясно: наши телефонные разговоры. Мама ведь феномен. Во время войны как дешифровщику ей бы цены не было. Я читала про какого-то немецкого шпиона в Америке. Он по тому, как матрос прощался с девушкой, мог установить, куда и когда идет крейсер, с каким заданием и т. д. Так и мама. Я говорю по телефону «Здравствуй», а она уже знает, кто и зачем звонит, где мы были вчера и где будем завтра и не хочет ли ОН меня соблазнить.
Я применяю тоже неожиданный маневр — полную откровенность:
— Это Виктор Орлов, мама, он за мной ухаживает. Влюблен давно и безнадежно. Два раза пытался покончить с собой. Я встречаюсь с ним из гуманных соображений, а то попытается в третий раз. Это мне бюро секции поручило. Он хороший спортсмен, его надо сохранить в команде.
— Люсенька! Я серьезно. — Мама вываливает мне кило варенья. — Очень вкусное, это из новой банки, ты еще не ела. А он по какому виду, тоже по художественной гимнастике?
Я поднимаю крик:
— Мама! Как тебе не стыдно! Я же тысячу раз говорила! Мужчины, к счастью, художественной гимнастикой не занимаются.
— Да, да, — бормочет мама, — к сожалению, они занимаются художественными гимнастками...
Я делаю вид, что шокирована:
— Что ты говоришь, мама...
— Так он кто? Боксер, борец, этот, как их зовут, тяжело... атлет? Вам же почему-то именно такие нравятся?
— Кому это «нам»? — спрашиваю. — Нет, он самбист, как и Алик, только в другом обществе.
— А он не участвует в этом самом первенстве?
— Ты имеешь в виду Москвы? Участвует. Они как раз с Аликом — главные соперники.
— Ну, а он почему не готовится?
— Он готовится, — отвечаю, чтобы выиграть время.
Мама недоверчиво качает головой.
— А почему он так странно готовится? По-моему, Люсенька, он все время проводит с тобой.
— У него такой метод подготовки, мама. Это ему тренер посоветовал. У него феноменальные природные данные и техника, но плохо дело с морально-волевым фактором. А ты ведь знаешь, ухаживать за мной — это очень укрепляет волю...
— Люсенька, я серьезно! — Мама молчит некоторое время, потом говорит, словно нащупывает: — А для Алика этот — как ты его называешь? — моральный фактор не нужен? У него, наверное, все очень хорошо. Так что только технику надо тренировать. Да? Какое некрасивое слово — «техника».
Я молчу. Мама задумчиво продолжает рассуждать:
— Ты знаешь, Люсенька, в мое время еще были дуэли. Я помню, когда мне было столько лет сколько тебе, из-за меня стрелялись, да, да, что ты смеешься, я была тогда очень красивая и обаятельная. Стрелялись Широков-Раздольский, первый любовник (не мой, конечно, так называется сценическое амплуа), и характерный старик (это тоже сценическое амплуа) Качалов-Данченко — такой у него псевдоним был. Так вот...
— Но, мама, — перебиваю, — в твое время уже не было никаких дуэлей, их бы забрали в милицию за незаконное хранение оружия.
— Не знаю, не знаю, я не присутствовала (мама не любит, когда ее перебивают), — это они мне рассказывали потом и гардеробщицы. Но дело не в этом. Они оба были в меня влюблены, и я с ними была одинакова. Понимаешь? Нехорошо перед дуэлью оказывать предпочтение одному: это несправедливо — ему ведь трудней. Впрочем, теперь другие времена, вы все теперь другие...
Добрая, добрая, все понимающая мама! Как я люблю тебя с твоими коржиками, с твоим вареньем, с твоими неуклюжими дипломатическими маневрами! Такими неуклюжими и такими честными. Ты всегда знаешь, о чем я думаю, чувствуешь, что я чувствую, понимаешь, из-за чего я мучаюсь...
Я сажусь к маме на колени, утыкаюсь ей в плечо и реву. Как раньше, когда была маленькой, когда весила двадцать пять килограммов, а не пятьдесят пять...
Сегодня Международный женский день. Алик всегда присылал мне в этот день открытку. Уже двенадцать, а ничего нет.
В половине восьмого утра разбудили весь дом — принесли здоровенную корзину цветов и записку: «Посильно возвращаю украденную розу». Это Виктор. Как всегда, шикарно и изящно.
Восемь часов вечера. Пришла из института и нашла открытку. Прислал все-таки! Прислал! «Поздравляю с праздником, — написано, — у меня ничего не изменилось. Если захочешь — позови». Неважная открытка, дешевенькая и помятая какая-то. Но она мне дороже десяти корзин цветов. Неужели я его все же люблю? Люблю?
У меня вчера было такое настроение, что, когда позвонил Виктор и пригласил отметить праздник в ресторане, я не только с радостью согласилась, но и напилась как последняя свинья — выпила два фужера шампанского! Щеки горели, танцевала, смеялась, никогда с ним такой хорошей не была. Какая я дрянь! Как странно устроен человек (я уже сотый раз делаю это оригинальное открытие!). Ведь праздновала-то я Аликину открытку. Моего Алика. Нет, не прощу ему, ни за что не прощу!
Я была такой доброй, что даже согласилась пойти к Виктору в гости. До сих пор не соглашалась. Он живет один, в отдельной трехкомнатной квартире. Я теперь все узнала, он сам рассказал. И откуда у него деньги и костюмы такие. У него, оказывается, отец какой-то работник большой за границей. Они там с матерью уже три года, а Виктор живет один. Получает деньги, посылки. Не хочу к нему идти. Но обещала. Не знаю почему — не хочу. Хотя знаю, что Виктор никогда ничего себе не позволит. Вот мы два месяца
