Вот вы бы свою лекцию и прочли начальству, а еще лучше — на федерации. — Воинов помолчал. — Знаете, Святослав Ильич, разные тренеры бывают. Одни живут сегодняшним днем: воспитали хорошего спортсмена, а чаще нашли, перехватили, переманили — и держатся за него. — Знают: второго не будет. Значит, надо эксплуатировать жилу пока можно. На спине своего ученика в рай въезжать. Что завтра будет, таким тренерам наплевать. А есть другие. Те на сто лет вперед смотрят. Их не просто данный спортсмен интересует, не только чемпион, которого они вырастили, а перспектива всего вида спорта, а то и спорта вообще.
— Почему ты заговорил об этом? — Монастырский бросил на своего спутника быстрый взгляд. — Мы вроде бы о другом толковали?
— Да нет, — невесело сказал Воинов, — все об этом же.
Они вышли на широкую Авениду дель Генералиссимо. Безостановочно и ровно шелестел поток машин. Запах бензина заглушал запах деревьев, мигали светофоры. Дождавшись зеленого огня, они перешли на другую сторону и углубились в сердце одного из новых кварталов, окаймлявших Авениду. Здесь, окруженные со всех сторон новыми высокими домами, раскинулись тенистые зеленые скверы, стояли массивные скамейки, петляли тропинки.
На скамейках неподвижно застыли пожилые, старомодно одетые семейные пары в шляпах, а в зеленом полумраке ресторанчика без стен, но с низкой, заросшей мхом крышей так же неподвижно застыли влюбленные. Любовь любит уединение. Парочек было немного, они садились в отдалении друг от друга и молчали, держась за руки. А кофе в крохотной чашке медленно остывал рядом на железном столике…
Монастырский поднял голову. Его поражала густая, обильная зелень мадридских домов — балконы напоминали миниатюрные сады, на плоских крышах раскинулись целые парки, даже в самом скромном доме на подоконнике выстраивались горшки с цветами.
Он с удовольствием вдохнул густой запах хвои. Слава богу, хоть здесь он пересиливал бензиновую вонь. Сотни автомобилей дремали вдоль улиц в этот вечерний час, готовые на следующее утро умчать своих хозяев в бурную сутолоку дел.
Он подумал, что, вернувшись, стоило бы приглядеться к тренерам в свете сказанного Воиновым. Конечно, тот не сказал ничего сенсационного, все это Монастырский и сам знал. Но надо будет созвать совещание ведущих тренеров, скажем, с такой повесткой: «Перспективы тренерской работы». И не технические, не спортивные перспективы, даже не педагогические, а философские, что ли, общесоциальные, человеческие, государственные. Его опыт руководителя огромного коллектива уже привычно подсказывал план совещания.
— На заводах, например, — донесся до него голос Воинова, — на предприятиях орден дают, верно? Если человек проработал там двадцать-тридцать лет на одном месте. Хорошо бы и тренерам так. А не только после олимпиад, если твой ученик чемпионом стал. Конечно, чемпиона создать — великое дело и по плечу не всем. Но, Святослав Ильич, чемпиона-то создают из сотен, из тысяч ребят. Так неплохо бы наградить тех, кто хоть чемпиона не воспитал, но всю жизнь с этими тысячами ребят возится. А?
— Да, конечно, — рассеянно откликнулся Монастырский и заметил про себя: «На совещание не только ведущих, а всех, даже самых рядовых, тренеров пригласить. У них найдется, что сказать именитым коллегам».
Они еще долго гуляли.
Когда, войдя в огромный холл «Мелия Кастилии», Монастырский направился за ключом, перед ним неожиданно возник председатель оргкомитета Рамирес.
— О, господин Монастырский, мы вас ждали, ждали! Куда вы запропастились? Мы были в баре…
…и пили за ваше здоровье, — услышал он за спиной тонкий голос.
Обернувшись, Монастырский увидел «святую троицу», как он мысленно окрестил их: Трентона, его жену и Боба.
Трентон в клетчатом, но на этот раз темном, костюме улыбался во весь свой белозубый рот; Кэрол, платье которой, казалось, было выкроено из двух-трех квадратных сантиметров серебристого шелка, была уже сильно навеселе, а Боб, в пиджаке выглядевший еще более необъятным, держал в руке стакан молока.
— Хотя официальный банкет завтра, — затараторил Трентон, — но я уже сегодня хочу поздравить вас с победой!
Боб, как всегда, молниеносно переводил.
— Это не моя заслуга, а вот его, — сказал Монастырский и повернулся к Воинову. Но того и след простыл — он незаметно исчез.
— Может быть, вернемся в бар? — с надеждой предложила Кэрол.
— Да нет, спасибо, — сказал Монастырский, — спать пора.
— Спать?! — хором изумленно закричали все. Они были потрясены, словно Монастырский сообщил, что идет кончать жизнь самоубийством. — Как спать? Еще нет двенадцати!
После долгих препирательств Монастырскому удалось наконец ускользнуть и добраться до своего номера. Как он понял, остальные решили вернуться в бар и там дождаться полуночи, когда они действительно смогут начать веселиться! Но перед расставанием Рамирес торжественно сообщил: пятого, в четверг, он всех приглашает на корриду!
— О, вы увидите, это потрясающее зрелище! Учтите: в связи с праздником святого Исидора («Сидора», — не преминул хмыкнуть Боб) с одиннадцатого мая идут корриды. Пятого — последняя. Вы увидите, увидите!
Корриду Монастырский увидел в тот же вечер. По телевидению шел фильм о корриде. Это был очень интересный фильм, и хотя комментария Монастырский не понимал, зато оценил великолепие съемок. Показали фермы, где выращивают специальных быков — черных, могучих, грозных; показали школу торреро, где обучают изящных, гибких, ловких юношей убивать этих быков. Показали эпизоды заснятых на пленку знаменитых коррид. А затем замедленной съемкой — эпизоды, где не торреро убивают быков, а, наоборот, быки тореадоров. Это было жутковатое зрелище. Медленно, высвечивая мельчайшие подробности, камера с бесстрастной жестокостью прослеживала, как, не рассчитав движение, не успев отклониться, оступившись, или по иной причине, элегантный, весь в золоте, позументах и шелках тореадор превращался в окровавленную, испачканную, изорванную тряпку, которую бык топтал ногами, пропарывал огромными рогами, подбрасывал в воздух.
За два дня до этого величайший тореро Испании Пако Камино после трехлетнего перерыва вернулся на арену и в первой же корриде получил тяжелейшие ранения.
Слегка ожирев и потеряв, видимо, навык, он стал жертвой быка. Тот пропорол ему живот, и теперь Камино лежал в реанимационной палате, отчаянно борясь за жизнь. «Да, занятие опасное для торреро», — подумал Монастырский, выключив телевизор.
Однако, когда он попал в обещанный день на корриду, он изменил свое мнение.
Всем видом Рамирес, заехавший за своими гостями в отель, подчеркивал торжественность минуты. Остановив по дороге свой огромный черный «мерседес», он достал рекламный проспект и прочел: «В торомахии дипломы и звания выдаются только в Мадриде. Признание или презрение тореадор может заслужить только во время праздника святого Исидора, праздника торомахии. Возможно, арена „Монументаль де лас Вентас“ не самая красивая в мире, но престиж ее столь высок, что сам факт ступить ногой на ее песок уже неоценимая привилегия».
— Вот туда, на «Монументаль де лас Вентас», а проще— «Плаза де торос», мы и едем, — сообщил в заключение Рамирес и включил мотор.
Если мадридская «Плаза де торос» и не была самой красивой в мире, то впечатление она от того производила не менее внушительное. Эта гигантская многоэтажная круглая чаша вмещала, наверное, более сотни тысяч зрителей, хотя, кого бы потом ни спросил Монастырский, все называли ему разные цифры. Крутые ярусы сидений спускались к арене, усыпанной аккуратно причесанным золотистым песком.
Места здесь разделялись очень строго, и категорий было множество, начиная от «баррерас» — непосредственно у забора, ограждавшего арену, и кончая последними рядами. А между этими полюсами шли «контрабаррерас», ряды с 1а по 6а и отдельно с 6а по 11а, и всякие нижние и верхние ложи, и балконы, и еще ряды, и еще балконы, и просто «ступени». Все это венчало двухэтажное ожерелье балконов под красной черепичной крышей. Среди них выделялись ослепительно белая королевская ложа и еще несколько
