Но тут прозвучал финальный свисток. Матч так и закончился победой англичан со счетом 1:0. «Ноттингем форест» стал обладателем Кубка европейских чемпионов.
Утомленные от полуторачасового безумия болельщики, волоча ноги, покидали стадион; англичане — оживленно и радостно комментируя игру, немцы — хмуро поругивая непривычные условия, судью, жару — словом, все то, что неизменно оказывается основным в поражении любимой команды.
Над Мадридом опустилась синяя ночь. За стенами бетонной чаши было прохладней. Разыскали оставленные бог знает где машины и, славя мягкие подушки сидений (это после каменных-то трибун!), выехали на залитую огнями Авениду дель Генералиссимо. Путь их лежал к центру Мадрида, к площади Майор. То был удивительный мир, мир ночного Мадрида! Плаза Майор — огромный окаймленный домами квадрат. Все светилось в ночи, к черно-синему звездному небу поднимался золотистый трепещущий световой столб. Закрытый у основания черными громадами домов, он словно висел в воздухе.
Сама площадь, суровая в своем каменном обрамлении, была удивительно красива.
— Эту площадь, — тоном профессионального гида повествовал Рамирес, — построили по приказу Филиппа III в поразительно короткий срок — за два года, в тысяча шестьсот девятнадцатом году. Не площадь, конечно, а окружающие ее дома. Их сто тридцать шесть с четыреста тридцатью семью балконами. Балконы — важная деталь. С них тысячи людей наблюдали всевозможные праздники, коронации, казни, турниры…
Он еще что-то говорил, но Монастырский не слушал, завороженный представшим перед ним зрелищем. Искусно подсвеченные фасады, колоннады, галереи, пестрая оживленная толпа, заполнившая площадь, столики под открытым небом, синяя звездная ночь… Все это создавало какую-то феерическую картину, вызывало мысли о минувших веках, когда были те же стены и то же небо, но иные люди, иные нравы, иные празднества. Запах остывающих камней, залетный аромат духов, музыка, звучащая отовсюду, веселый смех. Как все это было далеко от пьяного ора, грохота трещоток и воя сирен, от озверелой толпы, бесновавшейся в бетонной чаше! И все в один вечер, в одном городе…
— …окружена не десятками — сотнями ресторанчиков, харчевен, на все кошельки, на все вкусы, — донеслась до него речь Рамиреса. — Здесь живут, веселятся, едят, пьют, поют всю ночь. — Он сделал торжественную паузу и возвестил: — И мы будем делать то же! — Я не умею петь, — жеманно хихикнула Кэрол.
— Зато умеешь пить, — проворчал Трентон.
Но Рамирес ничего не слышал, продираясь сквозь толпу, он увлек их вниз по лестнице в близлежащий переулок. Действительно, едва ли не каждая дверь была входом в ресторан, отовсюду слышались музыка, смех. Толпы людей — в шортах, в вечерних туалетах, в национальных костюмах — собирались у распахнутых дверей. Через двери видны были крохотные зальцы со стойками, где красовались нехитрые закуски, пиво, дешевое вино. Бедно одетые люди вперемешку с туристами толкались в тесноте, пили, ели. Уличные музыканты в средневековых костюмах играли на скрипках, гитарах, пели.
Лишь редкие окна окрестных домов были освещены, и Монастырский подумал, что жить в этих домах радости мало: не очень-то уснешь! В одном из окон за решеткой выступавшего сантиметров на двадцать иллюзорного балкона он разглядел неподвижно сидевшую старуху. Она наблюдала за улицей.
Рамирес втащил их в узкую дверь кабачка, носившего имя знаменитого средневекового разбойника. Как рассказал потом Рамирес, разбойник грабил богатых и отдавал деньги бедным.
— Как раз обратное тому, что происходит у нас в Америке, — самокритично заметил Трентон. — У нас грабят бедных и их деньги идут богатым.
При этом он весело смеялся, и было ясно, что он лично относится ко второй категории.
Они прошли в зал, охраняемый небритым красноносым человеком, одетым в средневековые одежды, с огромным старинным ружьем. Он изображал, видимо, легендарного разбойника, чье имя носил ресторан, и наверняка выпивал за один вечер больше вина, чем тот за всю свою грешную жизнь.
Еле протолкались через толпу, заполнившую крошечный зал. Здесь на некрашенных столах стояли коричневые кувшины с вином, лежали тончайшие нарезанные ломтиками копченого окорока, маслины, чеснок, сыр…
Но их путь лежал дальше, в глубь ресторана. Оказалось, что ресторан огромен. В нем не было больших залов, но множество комнат, закоулков, площадочек, ниш, где стояло по четыре, три, два, даже одному столику; вниз в глубокую глубину уходили крутые винтовые лестницы, другие, наоборот, поднимались куда-то к поднебесью. Стены были покрыты изразцами с начертанными
на них мудрыми изречениями, картинами под старину, висели старинные фонари, рога, связки лука, ножи. На деревянных полках красовались кувшины, затянутые кожей причудливой формы бутылки.
Рамирес объяснил, что подобные рестораны сплошь «пронизывают» окружающие плаза Майор дома. И дома эти, словно гигантские муравейники, скрывают в себе бесчисленные подвальчики, ячейки, переходы, лестницы.
— И всюду столики, и всюду народ, и всюду пьют и едят! — закончил он свое пояснение.
При этом Монастырский заметил, что в ресторанчике имеется, так сказать, нарастающая градация комфорта. Чем дальше они проходили, тем чище были комнаты, дороже посуда (и, наверное, меню), удобней стулья, внимательней официанты. «Действительно, на все кошельки», — подумал Монастырский.
Их привели в уютный уголок, где стоял всего один столик. Рамирес углубился в длительный разговор с метрдотелем — оба склонились над меню.
А тем временем Трентон приступил к допросу Монастырского по всей форме. Боб при всем своем искусстве еле успевал переводить.
— Скажите, господин Монастырский, вы ведь владелец, простите, президент крупнейшего спортивного клуба «Эстафета», если не ошибаюсь?
— Не ошибаетесь, — ответил Монастырский рассеянно. Он продолжал изучать незнакомую ему экзотическую обстановку ресторана.
— И много у вас членов клуба?
— Много, несколько миллионов.
— Несколько миллионов, я не ошибся или тысяч? — переспросил пораженный Боб.
— Миллионов, миллионов, не ошиблись.
— Откуда же столько? — Трентон был озадачен.
— Чему вы удивляетесь? — пожал плечами Монастырский. — Общество объединяет рабочих и служащих одного из самых больших советских профсоюзов, и советы, ну отделения, что ли, общества есть по всей стране. Если считать все республиканские, областные, городские, районные, то, пожалуй, к тысяче подберется.
— С ума сойти! — вмешалась Кэрол. — А женщины тоже есть у вас?
— Мы не женоненавистники, — улыбнулся Монастырский, — у нас равноправие.
— И все красивые и молодые? — задала Кэрол новый вопрос.
— Не болтай глупостей, — оборвал ее Трентон. На мгновение в его черных влажных глазах мелькнул яростный блеск, а губы превратились в две нитки.
«Ого, — подумал Монастырский, — вот каким ты, оказывается, можешь быть! Это с женой, а представляю с подчиненными…» Но Трентон уже снова улыбался, он весь светился добродушием.
— И что, все в равных условиях?
— Да нет, к сожалению, — покрутил головой Монастырский. — Конечно, есть у кого базы лучше, тренеры квалифицированней, оснащение богаче. В крупных городах, например. Но возможность заниматься создаем всем.
— А деньги? Где берете? Есть жертвователи? Я имею в виду, разумеется, не частных лиц.
— У нас главный жертвователь — государство, — серьезно пояснил Монастырский. — Профсоюз тоже на спорт не жалеет. Словом, начальству жалуемся, что денег мало, но вам по секрету скажу, что хватает.
Трентон рассмеялся своим странным серебристым смехом.
— А вот вы, много получаете? Лично вы? У вас хороший заработок?
— Э, мистер Трентон, — Монастырский погрозил ему пальцем, — это, знаете ли, тайна. А то скажу вам, а вы разболтаете моему налоговому инспектору.
