Обо всем этом было сообщено и «подсудимым».
Эстебан только усмехнулся. Режим его теперь ужесточили, держали постоянно в наручниках, хуже кормили, свет не зажигали.
Ларсон, промучившись и провздыхав целую ночь напролет, заявил наконец, что все пережитое и передуманное, все услышанное от «граждан судей и прокурора» заставило его на многое взглянуть иными глазами и пересмотреть некоторые свои позиции. Начался длительный торг: уточнялись «некоторые позиции». В конце концов был согласован и принят документ, подписанный Ларсоном, в котором он доводил до сведения своей партии, правительства и «всего народа», что, тщательно ознакомившись с программой «Армии справедливости», он, хотя и с некоторыми оговорками, признает правомерность этой программы и право «Армии справедливости» на существование. Кроме того, проанализировав собственные действия как политического деятеля и руководителя либеральной партии, он признает, что совершено много ошибок — недостаточно оценена роль молодежных студенческих организаций, игнорируется право пролетариата на революцию и вообще на свержение насильственным путем правительства, не предусматривается борьба с коммунистической опасностью…
К официальному заявлению Ларсона, опубликованному наутро во всех газетах, было приложено неофициальное письмо премьер-министру (его террористы переслали вместе с заявлением, но в запечатанном конверте, который редакторы, конечно, тут же вскрыли).
В этом письме Ларсон писал, в частности:
«Надеюсь, Вы не забыли важнейшее положение нашего законодательства „не допускать, чтобы одно преступление повлекло за собой другое, еще более тяжкое“. Надеюсь, Вы сознаете, какую потерю понесет политическое руководство страной (понимая это в широком смысле) в случае гибели одного из самых преданных демократии и родине сынов. А потому не сомневаюсь, что Вы сделаете все необходимое, чтобы не препятствовать моему освобождению. Мне бы не хотелось поплатиться за деятельность, ответственность за которую несут другие лица. Не сомневаюсь, что, как благородный человек, Вы не опуститесь до мести людям, быть может и заблуждающимся в своих методах, но проявляющим гуманность в решающий момент».
Это туманное и двусмысленное послание содержало тем не менее прозрачный намек: не преследуйте террористов, и они меня выпустят.
Вечером Гудрун дала Ларсону таблетку снотворного, и он сразу же заснул мертвым сном. Проснулся в машине.
Когда машина остановилась, Ар приказал:
— Выходи!
Пыхтя и кряхтя, тот выкарабкался из машины.
— Не оборачиваться, — приказал Ар, развязал Ларсону глаза и, усевшись за руль серого фургончика, уехал.
А Ларсон еще долго не решался обернуться. Наконец робко осмотрелся. Он оказался в безлюдном парке. Далеко-далеко на аллее, по которой его, наверное, привезли, был виден удаляющийся грузовичок.
Ларсон вскочил и, смешно семеня короткими ножками, побежал в обратную сторону. Вскоре он встретил молодую няньку с ребенком.
— Где я? — хрипло спросил Ларсон.
Испуганно заслонив ребенка от подозрительного человека с безумным взглядом, в мятом костюме, заросшего щетиной, нянька стала громко звать на помощь. Подбежал полицейский, оказавшийся поблизости.
Вскоре ошалевший от счастья Ларсон уже проводил пресс-конференцию у себя дома. Сначала, правда, приказал секретарю заказать бронированные машины себе и охране, удвоить охрану, установить в доме самые усовершенствованные электронные средства защиты и в заключение добавил:
И приобретите мне, жене и детям пуленепробиваемые жилеты.
И детям? — переспросил удивленный секретарь.
— Да, и детям! И себе тоже. Можете за мой счет…
Однако те два часа, что длилась пресс-конференция, оказались последними счастливыми часами в жизни Ларсона.
Уже скоро по тону вопросов и реакции журналистов на его ответы он понял, что пощады не будет. И не ошибся.
Со следующего дня и еще добрую неделю газеты перемывали кости «этому воплощению трусости», «недостойному предателю чести и достоинства партии», «клоуну в руках бандитов», «жалкому эгоисту». О боже, каких только эпитетов не употребляли газеты!
Но это было еще не самое худшее. Ларсон вдруг заметил, что никто из его коллег по партийному руководству, его сотрудников и друзей не звонит ему, не поздравляет с освобождением. Он сам позвонил премьер-министру, но секретарь ответил, что тот занят.
Все стало окончательно ясно на чрезвычайном заседании исполкома либеральной партии. Исполком единогласно принял отставку Ларсона (которую он и не думал просить) с поста лидера «в связи с ухудшением здоровья, связанным с последствиями драматических событий».
Так оборвалась карьера Ларсона, лидера главной оппозиционной партии страны — либеральной. И он, и его партия еще долго потом являлись благодатным сюжетом для карикатуристов.
Но внимание прессы и общественного мнения от судьбы Ларсона отвлекла другая сенсация — судьба второй жертвы «Армии справедливости» — Эстебана.
Эстебан держался твердо и мужественно. Сколько его ни приводили в «зал суда», сколько ни допрашивали, ни грозили, он молчал и держался с завидной выдержкой и хладнокровием. Не действовали ни наручники, ни ужесточенный режим.
Встал вопрос, что делать дальше.
И тут мнения руководителей «Армии справедливости» разделились. «Если мы оставим его в живых, это подорвет наш авторитет в массах, вызовет недоверие к нам. Если же мы приведем в исполнение приговор, наш престиж сильно возрастет», — говорили одни. «Это вызовет неслыханные полицейские репрессии — с одной стороны, а с другой — возмущение всех подлинно левых сил», — утверждали другие. Итог спорам подвел Фраи-жье. Он сказал: «Казнь Эстебана по приговору нашего трибунала — это акт революционной справедливости, самый гуманный из тех, что возможны в этом обществе, разделенном на кланы». И все же еще оставались сомнения.
Однажды, подмешав ему в пищу снотворное, его спящего перевезли на квартиру боевиков почти в центре города. Полиция в своих поисках слишком приблизилась к коттеджу, и оставаться там было опасно.
Вот тогда-то и состоялось последнее свидание Эстебана с Аром. Окно комнаты, в которой содержался те перь Эстебан, выходило в глухой двор-колодец, да к тому же было закрыто массивными ставнями, дверь обита железом.
Ночью с Эстебана снимали наручники, но днем надевали снова. Есть ему было в них трудно, и очередной «конвоир» вынужден был помогать ему.
Обычно это делал Карл, в то время как Гудрун или Ирма с автоматом стояли в дверях или сидели в соседней комнате. Но в один из дней, когда Карл, Гудрун и Рика уехали по своим делам, Ару пришлось наконец, как ни старался он этого избежать, встретиться лицом к лицу со своим самым близким некогда другом.
Оставив Ирму с автоматом в соседней комнате у телевизора, Ар взял поднос с обедом и повернул ключ в замке.
В комнате был полумрак. Эстебан сидел у стола, положив скованные руки на колени.
Увидев входящего Ара, он не выразил удивления, только сказал:
— А вот и ты, поздновато, поздновато явился.
— Ешь, — сказал Ар, ставя перед ним тарелки. — Наручники снять? Не мешают?
— Я привык, — пожал плечами Эстебан. Он быстро съел скудную еду и отодвинул пустую посуду.
— Еще принести? — спросил Ар.
— Принеси, если не жалко, — усмехнулся Эстебан.
