— Мочи нет сидеть в избе. Каждые руки на счету.
— От твоих толку пока мало…
— Может, голова сгодится…
— Только не спеши, — согласился дед Михей. — Мы вперёд пойдём. Тебя Собинка проводит.
На том поладили.
Медленно, с остановками и передышками шёл Евдоким. Рана на груди от ордынской сабли была глубокой. Ноги, растёртые колодками — видать, грязь попала, — гноились и лишь чуть начали подживать.
По дороге Евдоким крутил головой. Впервые в Москве. С любопытством всё разглядывал.
Собинка объяснял. Где какая слобода. Как называются речки и ручейки. Сколько ворот в крепостной кремлёвской стене и как их кличут.
Внутри Кремля подле Никольских ворот грудился народ, всадники. Головой выше других — окольничий Иван Васильевич Ощера. В дорогой одежде, при сабле. Подле — без шапки — дед Михей.
Оба разгорячены.
Поначалу Собинка не подумал худого. Дед редко кого посвящал в свои дела. Но приметил Собинка: не только над плотниками он ноне главный. Отдаёт приказы многим. Подходят к нему жители иных слобод, торговые люди. Знали деда Михея и слуги великого князя: мужик толковый, его другие слушаются охотно.
Исполнял дед Михей распоряжения людей великокняжеских.
Однако не всегда в точности. Частенько собирал мужиков. Держал с ними совет. Поступал по- решённому.
На том и схватился с Ощерой.
Крепко стоял на своём дед Михей.
Только разве одолеть простому мужику великокняжеского окольничего?! Даже если мужик прав, а тот — нет?
Залился Ощера свекольным цветом.
— Жить надоело, старый хрыч! Взять его!
Три пары услужливых рук вцепились в деда Михея.
— Смилуйся, государь! — прильнул Собинка к стремени окольничего.
И полетел кувырком. Стукнулся затылком оземь. Тяжёл был удар, нанесённый кованым барским сапогом.
Дед тем временем слуг стряхнул. Один, отведав дедова железного кулака, повалился на бок.
— Взять, было сказано! — бабьим голосом возопил Ощера. — В железа его![2]
На подмогу заковылял Евдоким.
— Что делаешь? — сказал с укором.
Поздно было. Ретивые слуги окольничего вязали деда накрепко. Со злобой приговаривали:
— Сочтёмся нынче же…
— Пропал деда! — воскликнул с отчаянием Собинка, вытирая кровь с разбитого лица.
И услышал за спиной знакомый голос — негромкий, знающий свою власть:
— Погоди, Иван Васильевич. Не горячись.
Обернулись разом все. На сером в яблоках коне, окружённый малой стражей, — сам великий князь. Опустил поводья. Ссутулился. Лицом пасмурен. По обыкновению своему, о коем Собинка знал, подъехал тишком.
Мужики торопливо поскидали шапки — великому князю земные поклоны.
— Холопы, государь, своевольничают… — начал было сердито Ощера.
— Не дури, Иван Васильевич! — прервал окольничего великий князь. — Норов придержи. Своё дело они ведают лучше нас с тобой. Москва — моя отчина. И отдавать её, коли случится, будем в самой крайности…
Заметил Евдокима. Хозяйским оком оглядел одёжку его.
Рубаху и порты великокняжеские ушил Евдоким. Сидели они ладно. Выстираны чисто-начисто. Видать, доволен остался бережливый великий князь. Слова, однако, не сказал. Поворотил коня. Ровным шагом поехал далее.
Ощера растерянно головой покрутил: то на удаляющегося великого князя, то на деда Михея. А румяный весёлый сын боярский Вася Гаврилов отстранил плетью стражу. Ловко вытащил нож из-за пояса. Быстрым движением разрезал путы, что связывали деда. Крикнул на скаку, устремился за великим князем:
— Смирнее будь, старче! На всю жизнь дадена одна голова. Лишишься — другая не вырастет!
Молчком, в ярости безмерной, за сыном боярским окольничий тронул коня.
— Государь Иван Васильевич! — окликнул его дед Михей. — Постой!
Обернулся окольничий.
— Прости старика, коли сказал не так. Без худого умысла али неуважения к тебе, господин высокородный. В Москве жёнки наши, детишки, внучата. Жалко отдавать их басурманам на злую погибель. И коли твёрдой и неприступной будет Москва, глядишь, хан Ахмат станет сговорчивее, в случае надобности.
— Не искушай, однако, терпенья моего и доброты. Не бесконечны они! — пригрозил Ощера.
— Вестимо, государь! — Дед Михей вовсе до земли склонился.
Ускакал великокняжеский советник, хоть малость умиротворённый.
Разошлись по своим местам посадские люди, обсуждая происшествие и беспокоясь за Михея Глазова.
Тот весь день был сумрачен.
Авдюшка приметно радовался дедовой стычке с окольничим. Поздним вечером, когда шли домой, выразил лживую сердобольность:
— Испугался, деда. Верно говорит тятя: своя шкура дороже…
Остановился дед. На Авдюшку глянул — тот шарахнулся в сторону.
— Дурень! Злопамятен и жесток Ощера. Не сегодня, так завтра его слуги схватили бы меня, замучили до смерти. Какой от этого прок? Надобно к осаде готовиться. И я в том деле не последний работник!
Не ехидному Авдюшке, своим сыновьям, а также Евдокиму и Собинке, что шагали рядом, пояснил:
— Мне лет менее было, чем ноне Савелию. Полонил хан Улу-Махмет Василия Васильевича Тёмного, отца нынешнего великого князя. Жена и мать его бежали в Ростов. В Москве, в Кремле, куда укрылся весь московский люд от татарских ратей, вспыхнул невиданный пожар. Множество народу погибло. И наш дедуня, молодой тогда, с другими посадскими принялся учинять порядок. Запретили бегство из Москвы. Ослушников хватали и строго наказывали. Починили городские ворота и стены. Словом, изготовились к осаде, как надобно.
— И выдержали осаду? — спросил Собинка, жадно внимавший деду.
— Обошлось без неё. Однако за спиной у великого князя Василия стояла сильная Москва. Очень это помогло ему освободиться — за выкуп, понятно, большой — у хана Улу-Махмета. Так и сейчас. Сражение начнётся далече от здешних мест. Наши воины стоят на берегу Оки-реки. Только и оборону следует крепить всемерно. И тут свою гордыню для общего дела иной раз и смирить следует. А ты: «испугался»… — это уже Авдюшке.
Собинка, за деда было опечалившийся, возгордился им пуще прежнего. Крикнул двоюродному брату:
— Не о себе печётся наш дед! Не свою рубаху-шкуру бережёт, как некоторые другие!
Авдюшка на одной ноге заскакал. В пыль дорожную сквозь зубы плюнул. Будто слова Собинки его с отцом не касаются вовсе.
