Возница, поравнявшись с Упырем, придержал лошадь, спрыгнул с телеги и, снявши шапку, поклонился:
– Прибыли, Трофимыч. Куды мальца прикажешь?
– К Митьковым на постой.
– Слушаюсь, – мужик поклонился и надел шапку. – Все справлю, как велел…
Словно в кошмарном сне! Обогнули усадьбу, парк, Гошка спросил возницу, без особой надежды на ответ:
– Откуда он тут?
Мужик головы не повернул.
На Каменке лежала еще более тяжелая печать времени и одряхления. Господский дом заколочен и, похоже, необитаем. Сад и парк – запущены. Особенно гнетущее впечатление производила сама деревня. Изба Митьковых стояла у дальней околицы, низенькая, ветхая, вросшая почти до самой крыши в землю. За покосившимся плетнем – огород. Два яблоневых дерева и слива. Пяток ягодных кустарников. Все, как на ладошке, видно с улицы.
– Эй, есть кто живой? – крикнул Гошкин провожатый и постучал кнутовищем в окошко.
Полное молчание было ему ответом.
– Скажешь, староста на постой определил!
Мужик вернулся к лошади.
– Но, пошла!
Полуденное солнце стояло высоко. Жаворонки вились в голубом небе. Остро пахло цветами, землей, навозом. Бурьян дружно стоял вдоль улицы, крепкий, буйный. Пчелы перелетали с цветка на цветок. Мягко жужжали тяжелые шмели. Звонко и назойливо – мухи. Воробьи барахтались в пыли посреди улицы. Что-то выискивали и деловито клевали куры. Прокричал петух. Тявкнула собака. И – ни единой человеческой души. Точно вымерла деревенька. Словно развалюха-изба и все окружающие жили без людей. Одни. Сами по себе.
Захотелось пить. Колодец остался в начале улицы. Гошка толкнул дверь избы, авось найдется ковшик воды. Дверь пропустила его неохотно, и, едва переступил порог, захлопнулась, толкнув в спину. Густой душный полумрак стоял в избе. Когда предметы стали понемногу выступать из темноты, обнаружилось, что половину избы занимает печь. А на печи сидит кто-то. Лицо маленькое, сморщенное, точно гнилое яблоко. Волосы и бороденка топорщатся легким пухом. Рот ввалился. Глубоко посаженные водянистые глаза смотрят остро и внимательно.
Гошка оцепенело уставился на странное существо. То, в свою очередь, на Гошку.
– Ты откудова? – спросил дребезжащий тенорок.
Гошка понял: никакое это не чудище, а обыкновенный старик, который доживает свой век на печке.
– Из Никольского. А раньше жили в Москве.
– Ишь ты! – бойко откликнулся дед. – А я, как родился тута, так и помру. Далее Никольского нигде не бывал…
– Попить, дедушка, где бы?
– Водица есть, – оживился старик. – За печкой кадушка. И мне испить подай. Я с печки, почитай, не слезаю.
Вода в кадке была теплая и оттого невкусная. Гошка пожалел, что поленился идти к колодцу.
Старик пил с жадностью. Вода булькала у него в горле, текла по бороде.
– Руки плохо слушаются, – пожаловался, пошевелил беззубым ртом и уставился повлажневшими глазами. – Ты почто к нам? Поди, чего натворил? Сюда по своей воле никто не идет.
– Барина обидел.
– Какова? Старого или молодого?
– Старого, – ожидая осуждения, признался Гошка.
– Барина обидеть не грех, – убежденно сказал старик. – Он сам других пуще всех обижает.
У Гошки из ума не шел Упырь, неведомым образом переместившийся из Никольского в Каменку, и он осторожно спросил:
– Деда, приказчик у вас тут часто бывает?
– Это Упырь, что ли? А куда он денется?
Поколебавшись, Гошка снова закинул удочку:
– Чудно. Из Никольского выехали – он там, сюда приехали – он тут…
– Ишь, нечистая сила! Завсегда он этак людей смущает!
– Ехали напрямую, и не обгонял вроде…
– А ему, антихристу, и не надо. Он и так все может…
Видя Гошкино недоумение, старик словоохотливо принялся рассказывать:
– Вишь ты, что тут произошло. Было их два брата: Никита и Харитон. Близняки, значит. А мать ихняя – ведьма. Бабы видали: то черной кошкой обернется, то курицей, а то – сквозь трубу на помеле – шабашить.
