еще гуще.
Энская разрытая улица походила на фабрику. Во всю длину ее стояли рабочие, голые по пояс, с лопатами и ломами в руках. Прокладывали рельсы для трамвая. Косое солнце отражалось на голых отшлифованных плечах, как в зеркалах. Несколько сот загорелых спин спокойно двигалось в ритме труда. Мускулы скользили и струились смуглыми волнами по человеческой реке. Рельсы сваривали ацетиленом. Печурки, обмазанные глиной, кроваво-красно тлели в сверкающем воздухе. Время от времени где-то, среди группы обнаженных тел, с шипением взрывался ацетилен. Синий огонь рассыпался фосфорическими звездочками, и над мокрыми, вспотевшими телами поднимался пар, как в бане. Работали молча, и в этом раскаленном молчании брали начало два ряда длинных, черных, твердых рельсов. Возле них мелькали голые люди, обтачивавшие стальные опухоли на сплавленных стыках.
— Правда, красиво? — спросила Тонька.
— Да, красота человеческого труда, — ответил Цалел, как по книжке.
Тонька сказала:
— Есть песня зелменовского поэта Кульбака, которая все время вертится у меня в голове:
— Да, — согласился Цалел дяди Юды, — хорошее стихотворение!
Потом они брели уже усталые и даже дулись друг на друга. Тонька бесцеремонно дразнила его, ехидно спрашивая, принадлежит ли он, Цалел, к числу парней с красивыми телами. Он оправдывался:
— Я все еще придерживаюсь взгляда, что дух творит тело.
— А что еще тебе остается сказать, Цалка?..
Его вдруг взяла досада: зачем возится он с этой пустой девчонкой, такой заносчивой и уверенной в своем трезвом взгляде на жизнь? Ведь более серьезного слова она просто не способна воспринять. Он уже подумывал, что его любовь к Тоньке — это ошибка, мальчишество, не по его двадцати шести годам. Вот как далеко он зашел в своих мыслях!
Когда Цалел уже собирался войти в дом, она его вдруг нежно взяла за небритый подбородок:
— Ты влюблен в меня, котик?
Снова о Цалеле
Цалел слонялся по двору. Он ходил сам не свой, как лунатик, галстучек у него сбился набок.
Дядя Ича, который наблюдал из своего окна за порядком в реб-зелменовском дворе, остановил швейную машину. Дядя Ича долго, с подозрением следил за тем, что делает Цалел, и как только установил, чем тут пахнет, вышел во двор предупредить о несчастье.
Прежде всего он побежал к дяде Юде. И надо же так случиться, чтобы дядя Юда был не в духе, — он схватил палку, этот дядя Юда, и стал гнать своего преданного брата из дому.
— Что ты скажешь на этого козла Ичку, — раскричался дядя Юда, — он уже лезет из кожи вон!
Дядя Ича едва успел выскочить и придержать дверь снаружи, чтобы этот сумасброд за ним не погнался, и там, за дверью, он дал себе зарок не вмешиваться.
— Какое мне дело, в конце концов! Да повесьтесь вы все!
Дядя Ича снова сел за машину и уже больше не вымолвил ни слова.
Летний день ушел восвояси, и двор реб Зелмеле в темно-золотистых огнях четко выделялся всеми своими углами. Зелменовы сидели расстегнувшись у порогов и понятия не имели, что готовилось у них под самым носом.
К полуночи вдруг послышался дикий крик. Это кричал дядя Ича.
Реб-зелменовский двор оцепенел от ужаса. Повыскакивали голыми из домов. В темноте белели длинные женские рубахи, метались растрепанные бороды. Крики доносились откуда-то сверху — кажется, с чердака дяди Юды.
Маленькая грустная жёнка стала расталкивать дядю Фолю:
— Вставай, во дворе людей режут! Фоля, сжалься наконец, встань!
Дядя Фоля сердито повернулся на бок и проворчал в усы:
— Пропадите вы пропадом! Мне чуть свет вставать на работу!
Но так как его женка тащила из-под головы подушку и все не отставала от него, он сошел, сонный, во двор и стал, пропуская ступеньки, подыматься по лестнице, ведущей на чердак дяди Юды.
Крики сразу же прекратились.
Все стояли, сгрудившись, и дрожали, задрав головы к чердачному окошку.
— Надо бежать за Берой, без него здесь ничего не сделаешь! — У Зелменовых зуб на зуб не попадал.
Примчался Фалк дяди Ичи с электрическим фонариком на груди, с револьвером в руке, одним словом, вооруженный по всем правилам, и тоже бросился к чердаку:
— Скажите, разбойники, что там происходит?
Вскоре жидкое электричество Фалка вылилось обратно из чердачной дверцы, и все услышали его невнятную, торопливую речь:
— Ничего особенного. Цалел повесился!
— Что?
— Насмерть?
— Нет, как всегда, так же, как всегда.
Дядя Ича действительно не вмешивался. Он только остался сидеть в темноте у порога, чтобы посмотреть, что тут будет. Поздно ночью он увидел, как Цалка выбежал без куртки из дому, схватил лестницу у сарая, поднял ее, что было явно ему не по силам, и приставил к стене дома. Потом он, как одержимый, бросился к чердаку.
Спрашивается: должен был дядя Ича тогда пойти за ним или нет?
— Должен был! — так говорят все.
И он таки подоспел к нему в самую нужную минуту.
Но Цалел был так зол на весь мир, что, высвободив ногу, стал бить дядю по голове. Тут дядю Ичу охватил безумный страх: раз он держит висельника на себе, то кто же может его бить ногой по голове?
Дядя Ича поднял гвалт.
Тогда Цалел уже больше не сопротивлялся, повиснув как селедка на веревочке.
Дядя Фоля осторожно взгромоздил Цалела себе на спину и понес в дом. Нес бережно, как будто тот был из фарфора. Висельнику постелили чистую постель, раздели его. Зелменовы с любопытством обступили кровать и стали наблюдать, как он втягивает в себя воздух, медленно приоткрывает потухшие глаза и снова их закрывает.
— Необходимо варенье!
— Послушайте, надо дать ему немного варенья, ему плохо!
