Цалел повернулся к стене. Тетя Малкеле, которая только того и ждала, схватила его одежду и стала выворачивать карманы, щупать швы: не найдется ли там что-нибудь таинственное? В кармане брюк обнаружили предмет, который по всем признакам был когда-то носовым платком, две костяные пуговицы, а в жилетном кармане — маленькую скомканную записку.
Дядя Ича побежал за очками тети Малкеле. Потом старые Зелменовы собрались молча в смежной комнате, вокруг тети с записочкой. Она читала с трудом, с муками и лишь в самом конце неожиданно дошла до строк, от которых народ опешил.
Вот она, эта записка:
«Печень — печенка (язык мясников)
Гудегарда (?)
Аромат — пахнет, попахивает (воняет)
Гроши — деньги (одно и то же)
Чевехч (?)
Крепко — сильно (нюанс).
Как лучше сказать: „Я крепко люблю Тоньку“ или: „Я сильно люблю Тоньку“?
Зелменовы долго тайком переглядывались, и дядя Зиша нашел нужным записку эту забрать, после чего все потихоньку снова вернулись к висельнику.
После варенья умирающий почувствовал себя лучше, даже улыбнулся: мол, что вы скажете на это? Все, кажется, шло так хорошо — и вдруг я выкинул такой убийственный номер!
Дядя Юда расхаживал среди всех тихо и легко, словно в одних чулках. Он был, видно, доволен, что его Цалка остался жив, хотя на лице этого нельзя было прочесть — он, как всегда, сердито глядел своими маленькими белесыми глазками.
У всех отлегло от сердца. Если что-нибудь и смущало покой, так это Хаеле, которой, по расчетам тети Малкеле, давно уже вредно пугаться.
Но Хаеле сказала:
— Не переживайте, я не испугаюсь. Мой ребенок мне дороже его!
Зелменовы пили чай в доме дяди Юды, поглаживали усы и приходили в себя после переполоха. Только дядя Фоля, который с Зелменовыми не имеет никаких дел, шатался в одних кальсонах по двору.
Какая летняя ночь!
Если бы дяде Фоле было о чем думать, то теперь он бы уже определенно думал — такая это была ночь, полная мыслей уходящего лета.
Поздно ночью пришел из милиции Бера. Он шел по-хозяйски, не спеша. Он грыз семечки и поплевывал в небо. Увидев дядю Фолю в его странном одеянии, Бера с подозрением остановился.
— Наклюкался? — спросил он.
Дядя Фоля вытянул шею.
— А если наклюкался, так что? Я большевик не хуже тебя.
Бера подошел ближе.
— Нагрузился?
— А если нагрузился, так что? Я спину гну, а ты со своей кукардой разгуливаешь тут.
Бера понюхал, чтобы установить, чем пахнет у Фоли изо рта.
— Тяпнул малость?
— А если тяпнул, так что? — Фоля сжал кулаки. — Помни, Берка: ты еще вылетишь у меня из партии!
Фоля выругал его матом. На этот раз Бера нашел нужным смолчать. Он ушел.
Во дворе горели все лампы. Странно. У дяди Юды все двери были открыты. Бера вошел и сразу понял, какое здесь веселье.
Зелменовы опустили головы, словно все они несли ответственность за сумасбродные выходки Цалки.
Бера оперся о Цалкину кровать в ногах, долго и задумчиво грыз семечки и смотрел на виновника торжества. Наконец у него вырвалось тихое зелменовское ржание, после чего он проговорил:
— Шминтеллигентик!
Тетя Малкеле сокрушенно кивала головой в знак того, что она согласна.
Реб-зелменовский двор уже сладко спал. Из-за того, что Фалк дяди Ичи кричит со сна, его отправили ночевать к отцу — пусть не пугает больного.
Луна тихо разгуливала над крышей.
Цалка лежал с открытыми глазами. Ему было вдвойне горько. Он чувствовал себя примерно так, как если бы лежал где-нибудь на воде, за тысячу миль от берега, и в то же время до него мучительно явственно доходило все, даже дрожь лунного света на ставнях.
Вдруг он слышит, как кто-то тихонько открывает дверь в комнату.
Голос дяди Юды:
— Цалел, ты спишь?
— Нет еще.
Дядя Юда входит боком, тихо садится к нему на кровать. Он сидит долго, теребит бородку и собирается сказать что-то такое, что для него, по-видимому, очень важно. Наконец, тихо кашлянув, он начинает с легким упреком в голосе:
— Цалел, возьми себе пример с них. Им же мир тесен. Что ты все сидишь за своими книжками? Ты же тоже можешь стать большевиком, как они, глупенький… Возьми подумай и стань большевиком… И, я тебе скажу правду, ведь отца надо тоже пожалеть. Вечно человек не живет, и хочется иметь кого-нибудь, кто бы сказал после твоей смерти кадиш, как у всех людей. Разве не так? И что в этом худого? Я понимаю, иногда можно лишить себя жизни. Почему бы нет? Ну, раз, ну, другой, но у тебя же это без конца… И ведь, видишь, тебе все-таки, слава Богу, умереть не суждено. Спрашивается, Цалел: почему тебе поступать наперекор Богу и людям?..
Дядя Юда умолк. Он смотрел на полоску лунного света, которая струилась сквозь ставни. Вскоре он опять заговорил немного тише, как бы собираясь доверить Цалелу тайну:
— И ты думаешь, мне они не по душе? Мне они как раз по душе… Сбросить царя было необходимо, как воздух, он был круглым ничтожеством, а не царем… Но то, что насели, видишь ли, на все еврейское, — вот это уже нехорошо… совсем нехорошо… Просто некрасиво!.. Свадьба, видишь ли, должна быть свадьбой, брис[7] должен быть брисом, и не худо иногда помолиться тоже. Почему бы нет?.. И чем же это лучше, если не молишься? Кому это делают назло? Слышишь, Цалел, если бы меня допустили к их главарям, чтобы с ними поговорить, стало бы иначе… Пусть они современные люди, знают много языков, но надо в голове тоже что-то иметь. Что, разве не так? А то, что они придираются к богачам, между нами говоря, тоже глупости… Богачи, в конце концов, давали заработать копейку… от сапожника и портного никогда ничего не имеешь… Если бы хватило ума, видишь ли, нужно было бы помириться с хозяевами — все же благородные люди, иногда совет подадут, иногда просто доброе слово… Что, разве не так?.. Цалел, ты спишь?
— Нет еще.
— Но молодой человек, видишь ли, не должен отделяться от общества, так и в Писании сказано. Вот ты и становишься большевиком, ходишь с флагом, говоришь себе там, что требуется… а при случае можно сделать нашему брату одолжение — тогда уже совсем хорошо, тебя тогда признают и среди своих. Ты, слава Богу, человек грамотный, ты пишешь, ты объясняешь, и почему бы не указать им, что они ошибаются, а?
Дядя Юда перевел дух.
— Знаешь, я иногда смотрю на электричество, как оно горит, и думаю: допустим, нет Бога на свете
