развешанные тряпки (сегодня здесь горела пятилинейная лампа). Под ними, заломив руки, сидели двое скорбящих и не желали утешиться.
Впрочем, никто не рискнул промолвить слова утешения дяде Зише — главе семьи после реб Зелмеле, царство ему небесное, — и это лишнее доказательство тому, как тяжко быть вожаком даже на такой маленькой территории, как реб-зелменовский двор.
Сидели и молчали.
Поздно ночью дверь отворил дядя Юда. Он остался стоять на пороге, глаза его, смотревшие поверх очков, вглядывались в темноту у печки, где с немым лицом сидел убитый горем брат и взывал к справедливости. Дядя Юда был сейчас похож на реб Исроэла Салантера, покойного цадика (вечная ему память), он стегал своими острыми глазками, как железными прутьями, так что дядя Зиша не выдержал. Он вдруг закрыл лицо руками и стал сильно сопеть. Тогда дядя Юда спокойно сказал ему:
— Гордец, зачем ты закрываешь лицо?
Это было сказано совсем не вовремя, Зелменовы оцепенели, раскрыв полнозубые рты. Но дядя Зиша, видно, уже совсем пал духом, он ничего не ответил и не отнял рук от лица. Его плечи вздрагивали. Вдруг он повернул голову, шапка упала к тете Гите на подол, а он, сам дядя, повалился, как бревно, в глубоком обмороке, так что нелегко было привести его в чувство.
Вот так всегда ведет себя дядя Зиша: если у него нет иного выхода, он падает в обморок и остается в конце концов правым.
Хитрая проделка Зелменова!
А дядя Юда? Что с дядей Юдой?
Когда Зелменовы отправились домой спать, он там, на осеннем серебристом крыльце, приподнял очки над носом и проговорил, обращаясь ко всем:
— Ну и что же такого, дикари, если выходят за гоя? Чтобы мне такое счастье, насколько иной гой лучше еврея! Может быть, скажете, что надо бояться Бога? — Он глянул на высокое, усеянное звездами небо. — Так вот вам Бог!
И он показал небу большую фигу столяра. Народ был ошеломлен. Сплюнули и тихо-тихо разбрелись по домам.
— О чем тут говорить? Сумасшедший, форменный сумасшедший!
Дядя Юда, надо признаться, действительно странный человек.
Реб-зелменовский двор демонстрирует
Поступили сведения, что части маневрирующей Красной армии собираются пройти городом.
Профсоюзы готовились к торжественной встрече. Над реб-зелменовским двором полыхало красное знамя.
Вечером дядя Ича пришел из клуба кустарей со свежими новостями. Он растолковал тете Малкеле политику дня, и хотя тетя каждый день получала газету, все же в чисто политических вопросах дядя был сильнее ее. Время от времени он разбирался в политике. Сейчас дядя объяснил ей, что мировой империализм готовит нападение на СССР.
— Мы со своей стороны должны усилить обороноспособность страны, а потому и мы, кустари- одиночки, выйдем на демонстрацию в честь Красной армии. Смотри, Малкеле, — добавил он, — приготовь мне пару шерстяных носков, чтобы я, не дай Бог, не простудился в эту сырость.
— Такой ты герой, — уколола его тетя, — что идешь на войну только в шерстяных носках?
— Глупенькая! — сконфузился дядя Ича и чуть было не разозлился. — Оберегать свое здоровье должны все. В сущности говоря, от кого, думаешь, унаследовал Бера вот эту отчаянность? От тебя, что ли?
— Нет, от тебя!
— Так вот знай, Малкеле, что Бера — это вылитый я!
Тетя Малкеле не стала с ним спорить, хотя осталась при старом мнении, что дядя Ича не ахти какой вояка. За время их совместной жизни она убедилась лишь в том, что дядя может кое-что сделать по дому, еще годен, так сказать, по сей день как мужчина — и только.
Но уж этого тетя ему не выложит ни с того ни с сего.
Обрывки далеких маршей разносились по разным направлениям. Красное знамя полыхало над реб- зелменовским двором. В домах наряжались. Маленькие группки запоздавших рабочих повсюду, со всех перекрестков, спешили куда-то, чтобы влиться в свой профсоюз.
Дядя Фоля вышел со двора в начищенных до блеска сапогах, размашистым движением обтер усы после еды и с глубоким презрением оглянулся на болото этой кустарщины, для которой ни в коей мере недоступен сегодняшний праздник пролетариата.
«Что эти хлюпики понимают в Красной армии? — улыбался он про себя. — Вот насчет кантора — тут они знатоки, это да».
Спесь дяди Фоли уж действительно хватила через край, он был совершенно не прав, и вот почему: дядя Ича на рассвете натянул две пары шерстяных носков и, пользуясь случаем, опять оттяпал ножницами кусочек своей бородки, которая, кстати сказать, за последнее время очень у него осунулась, так что те, что постарше, стали даже пожимать плечами.
Приготовления были большие.
И если что было удивительного, так это случай с дядей Зишей, очень постаревшим за последние несколько дней. Он все ходил молчаливым, держась поближе к стенам, но вдруг накинул на себя сюртук, взял в руку толстую палку и сказал тете Гите:
— Надо и мне сходить, потому что к этой истории, видишь ли, я теперь имею больше отношения, нежели они все…
Во дворе остались лишь трое — из числа женского пола: грустная жена дяди Фоли (ее зовут все же Хеня, а не Геня), тетя Гита и бабушка Бася. Кстати, с бабушкой Басей у нас дело обстоит неплохо. За последние месяцы она опять обрела молодые силы. Она целыми днями стоит у окна, выходящего на улицу, как птичка в клетке, и жует хлеб.
Тяжеловесные трубы оркестров гремели где-то на далеких улицах. Уже промаршировали к вокзалу приземистые металлисты, хмурые широкоплечие кожевники, веселые портные. Теперь шли смешанные союзы. Из боковой улицы вырвался с пением рабфак; чуприны торчали из-под шапок, красные косынки колыхались, как иллюминационные огоньки.
Молодежь! Молодежь! Молодежь!
Фалк дяди Ичи широко шагал в середине колонны и на ходу поглядывал в книжку. Он ведь беспрерывно учился!
Сияли медные каски пожарников.
Потом вышли бородатые кустари, с длинными лицами, с покатыми плечами. Впереди тащился их старый, подержанный оркестр с заплатанным барабаном, с огромной нечищеной трубой, которая глухо ворчала на весь свет.
Дядя Ича (ишь какой! ишь какой!) шел тут же за оркестром, высоко подняв голову, с вазоном под мышкой. Это подарок для Красной армии. Теперь он действительно был похож на Беру.
Не спеша шли кустари, степенно поднимали ноги, как они поднимают свои молотки в мастерских, поговаривали о политике и наслаждались жизнью. Поодаль шел одинокий дядя Зиша, нахмуренный, выкидывая вперед свою солидную палку. Он останавливался и расстегивал ворот фуфайки, чтобы легче было дышать. Бедняга не привык шагать в ногу с пролетариатом.
Где-то далеко, в первых рядах демонстрации, вдруг послышалось широкое, глухое «ура», как будто гора обвалилась.
