В сенях двери занесены снегом даже изнутри. На крыше бабушки Баси рухнула труба, а ведь, казалось, была еще совсем хорошая.
Метелица кружит над самым двором, как будто она отсюда и вырвалась, рушит прогнившие стропила и воет целыми ночами в заклеенных двойных рамах и на запорошенных снегом чердаках.
Из завирухи появляются разные люди и сообщают зелменовскому двору о всяких несчастьях.
Соня дяди Зиши больна. Какая-то девушка принесла валенки и шубу для тети Гиты и увела ее в эту вьюгу ночевать к Соне.
Ночью к дяде Иче зашел озябший еврей, кладбищенский сторож, и сообщил, что с могилы реб Зелмеле стащили надгробный камень.
Надгробье это стоило уйму денег.
Затем из города пришла весть о Бере. От этой вести веяло ледяным холодом.
Оказывается, с Берой дела плохи. Его там не то преследуют, не то бьют — точно еще не известно.
С тех пор Зелменовы сидят у запорошенных окон и высматривают в завирухе какого-нибудь человека, который смог бы им ответить на вопрос:
— Не пришел ли в эту злую непогоду конец всему реб-зелменовскому двору?
На рассвете во двор явился деревенский еврей. После долгого пути он был похож на замерзшую охапку одежды — только и всего. Еврей этот принес письмецо от дяди Юды сыну его Цалке, попросил за труды стакан воды и исчез, прежде чем успели перемолвиться с ним словом. И тут выяснилось, что дядя Юда при смерти.
Правда, в письмеце сумасбродный дядя говорил только о высоких материях, но у него проскользнуло где-то слово о тяжелой болезни. Цалел протирает стекла очков и качает головой:
— От такой болезни умирают!
Письмецо лежит у Цалела на столе. Зелменовы сквозь метелицу прорываются на минуту в дом — взглянуть хотя бы на почерк дяди Юды. Письмецо лежит на столе, и его читает каждый, кто хоть немного способен понимать возвышенные мысли.
Вот что дядя Юда пишет:
«Моему милому сыну Цалелу от его отца Юды, которого зовут также Юдой-столяром.
Простой человек в силу того, что ему не о чем говорить, говорит о простых вещах. Большие господа, баре — те говорят о благороднейших винах, об охоте на разных зверей и птиц, но философ говорит о философии, так как он вдумывается во все и выражает свои мысли об этом или просто вставляет свое слово.
И ты знай, мой милый сын: за то, что они не хотят признавать Бога, я тоже из последних сил постараюсь не признавать ничего из того, что есть у них, потому что все знают, что они в заблуждении.
Тут я уже составил целую книгу о том, что воздуха не существует. Иметь нахальство утверждать, что есть то, чего нет, могут лишь отпетые личности, и это, с Божьей помощью, мне удастся доказать своим умом.
А то, что зажигают свечу и прикрывают ее стеклянным колпаком, после чего она перестает гореть, так это же просто обман, потому как мы знаем, свеча есть мертвый предмет, и как она есть мертвый предмет, ей, стало быть, воздух не нужен, потому что воздух нужен только живым существам. Это знают все.
Так ты спросишь, мой милый сын: почему она все-таки гаснет? Так это очень просто: она задыхается, потому что возьми простую печь, в которой горят дрова, или солома, или, скажем, мякина, а не свечу — так разве нельзя затушить огонь?
И так я заглядываю вглубь, и все разбираю, и привожу тому много примеров, дабы понятно было также человеку из простонародья.
И знай, милый сын, что у меня есть много хороших идей также о других ученых вещах. Теперь я принялся всесторонне обдумывать вопрос, могут ли люди жить без царя, потому — это тоже не укладывается у меня в голове. Рассказывают, что Аристотель, самый мудрый из всех людей в мире, считал, что царь нужен.
И еще много-много очень важных мыслей, но я сокращаю мое писание по причине того, что спешу в сельсовет, к доктору. Люди считают, что я страдаю болезнью раком, но человек от болезней не застрахован.
И тогда Хаеле дяди Юды, рыдая, исторгла из себя один за другим два душераздирающих выкрика: один — о больном отце, который борется, несчастный, со смертью, второй — о своем муже Бере, который работает в милиции.
Хаеле говорит, что за его душу взялись как следует и есть опасение, что он вылетит из милиции. Оказывается, Хаеле дяди Юды вот уже несколько дней, как затаила еще одно свое огорчение.
— Бера, — говорит она, — перестал приносить мне пару ведер воды на коромысле.
Зелменовы увидели, что переживания Хаеле выше всяких человеческих сил, и положили ей компресс на голову. Тетя Малкеле принесла даже варенье:
— Дайте ей немного варенья, ведь ей плохо.
Но кто виноват, когда человек носит все в себе?
Во дворе ее никогда не видно, а если она открывает чью-нибудь дверь, то только и слышишь:
— Тетя, нет ли у вас моей кошки?
Вечером Хаеле побежала в город, к своим подругам. Она вернулась из завирухи мокрая, еле живая и принесла странное известие: оказывается, на днях самый большой начальник в милиции Поршнев позвал Беру в свой кабинет, продержал его там несколько часов, и оттуда ее Бера вышел чернее ночи.
— Но почему он ничего не рассказывает, этот буйвол?
— Куда это годится? Во дворе все волнуются из-за него, а ему хоть бы что.
Это спрашивает дядя Ича.
— Вот что значит грубый характер!
«Буйвол» сделал одолжение и заговорил, и то лишь тогда, когда родственник тети Малкеле, этот мостильщик, вставил за ужином словцо.
— Мне помнится, этот самый Поршнев убивал евреев в Екатеринославе, — заметил гость.
Выходит, значит, что Поршнев просто-напросто убийца…
Это было сказано за едой мимоходом, в качестве предположения. Но сорванцы сразу насели на него.
Бера тогда сердито спросил у матери:
— Кто эта подлая тварь?
И Тонька спросила:
— Почему он здесь прижился?
И Фалк спросил:
— Что это за сундук под кроватью?
Гость сразу понял, о чем идет речь, и с поспешностью стал отказываться от своих слов; он сидел, подперев рукой голову, и печально жевал.
В реб-зелменовском дворе большие волнения. Метель объяла его снаружи, а несчастья — изнутри: дядя Юда умирает, Соня падает в обморок и не стало надгробного камня на могиле реб Зелмеле. А тут сидит спокойно человек за буханкой хлеба, чужой человек, и черт его знает, что ему надо от Зелменовых.
Бера вбежал разъяренный. Он сразу же увидел сидящего за столом родственника. Одной рукой тот прижимал к груди буханку хлеба, а другой занес над нею нож.
— Не понимаю, — ныл он, — а совхозы уже ничего дают?
— Кто в этом доме брешет на Поршнева? — так спросил Бера еще с порога.
