его не пил. Часовой на воротах службу нес исправно и пропустил нас только после осмотра. Въехав на территорию бывшей фабрики, машина подкатила к старому корпусу и остановилась около входа. Открыл дверцу и попросил водителя:
— Павел Васильевич, возьмите мою сумку и занесите в канцелярию. Там на столе лежит пачка бумаги, поэтому сразу же садитесь и записывайте песню-инструкцию. Если кто будет, скажите что это мой приказ. А я сначала пройду в санслужбу.
— Хорошо, командир. А можно я с вами, все-таки Иоанович мне не чужой?
— Потом, Павел Васильевич. Вы же понимаете, что мне надо дела военные обсудить.
С этими словами я вылез из верного «Газончика» и быстрым шагом прошел к отдельно стоящему домику, выкрашенному в легкомысленный розовый цвет. На пороге я тщательно вытер сапоги об уложенную здесь влажную тряпку и решительно открыл дверь. Лучше бы я с голыми руками на немецкий танк пошел… Меня встретила фурия. Не успел я закрыть дверь, как наслушался обвинений практически во всех бедах. Меня последовательно обвинили: в том, что я бросаю своих бойцов на произвол судьбы, в том, что из-за меня командир перенапрягается, в том, что этот хитрый еврей привез совсем мало стерилизованных бинтов, а ту дерюгу, что он пытался выдать за бинты… Я стоял и молчал. Пускай покричит, видно же, что девочка перепугана. Вскоре крик сменился всхлипываниями, и тут я сдался. Резко придавив в себе, хм, отцовские чувства, я прибегнул к своему коронному номеру, то есть командирскому рыку:
— Старший сержант Коробочко! Немедленно прекратить! Что с комбатом?
— Не знаю, — шмыгнула своим носиком товарищ начальник медслужбы, — Нужно госпитализировать. Очень похоже на язву желудка.
Пройдя к столу, сел, и поставил на стол бутылку минералки. Надо же, я так с ней и ходил.
— Стакан есть?
Девушка вскочила и, быстро открыв шкаф, достала стакан. Придирчиво осмотрела его и только потом поставила на стол:
— Вот, товарищ старший лейтенант.
— Алексей Юрьевич, — поправил я, смотря на лопающиеся пузырьки, поднимающиеся со дна стакана, — Пейте. Будем серьезно разговаривать, Эстер Шлемовна.
Подождав пока она допила «Нарзан», я неторопливо стал объяснять:
— Наш комбат должен был ложиться на операцию в Гомеле. Этого не произошло. По-моему в Калинковичах есть военный госпиталь. Он переживет транспортировку на машине?
— Я не знаю, — повторила Эстер, — нас учили совсем не этому.
— Плохо, это плохо. Но поправимо. Время у нас еще есть, поэтому Абрамзон получит приказ достать нужную литературу. И вы будете ее читать. Очень внимательно. Экзамены будет принимать война. Помните об этом, Эстер Шлемовна, и постарайтесь, чтобы ваши подчиненные тоже это запомнили.
Я встал:
— К комбату сейчас можно?
— Нет! Я дала ему обезболивающее и он спит.
— Нет, так нет. Приготовьте комбата к перевозке. И еще, завтра отправите одного фельдшера на дежурство к автомобильному мосту. Там много гражданских людей, и возможно все. В том числе, и работа по специальности.
Последние слова я сказал уже на пороге и, не давая время на возражения, закрыл дверь. Казарма встретила меня многоголосым шумом, который тут же стих, после зычного крика дневального:
— Рота, смирно! Дежурный по роте, на выход!
— Вольно! — А у дежурного спросил: — Где политрук?
— С сержантом Абрамзоном в оружейной комнате.
— Вызовите обоих ко мне. Через, — я достал часы, — десять минут.
Заскочив в канцелярию, махнул рукой Зубрицкому, начавшему было вставать из-за стола, продолжай, мол, заниматься своим делом, и открыл массивный шкаф, возвышающейся в углу кабинета. С гимнастеркой, галифе и портянками я разобрался быстро, хорошо что была смена. А вот сапоги… Натянув галифе, я надел удачно попавшиеся шлепанцы, и захватив принадлежности и сапоги, пошел на улицу.
— Денщик нужен, — посоветовал Васильевич, на миг отрываясь от писанины.
— Не нужен слуга красным командирам, сами с усами — отреагировал я, выходя из канцелярии. Увидев меня в шлепанцах, и с сапогами в руках, дневальный начал мучительно вспоминать статьи наспех выученного устава. Но проходя мимо, шепнул, что сейчас кричать при моем входе не надо, я же не по форме. Вслед за мной, демонстративно доставая кисеты, направились несколько любопытных. Ну-ну, любуйтесь, усмехнулся я про себя. Наш сержант в учебке, совсем озверев от доставшихся ему дополнительных новобранцев, когда он уже совсем домой собрался, две недели гонял нас, как роту почетного караула. Строевая, опять строевая, и еще раз строевая! «Сапоги надо чистить с вечера, чтобы утром надеть на свежую голову!» И, спаси тебя министр обороны, если в начищенном сапоге сержант не увидел свой дембель! До утра драить будешь всё, что захочется дежурному по учебной роте. В казарму вошел в надраенных сапогах, освещая их сиянием окружающий пейзаж. Уже в канцелярии, надевая гимнастерку я удостоился похвалы Зубрицкого, все-таки вышедшего из-за стола:
— Так быстро, и так мастерски! Ну, командир, удивил! Я тут как раз закончил писанину.
— Это хорошо. Давайте так, идите на ужин. Если не накормят, скажите поварам, что я их самих голодными оставлю. Потом подойдите к старшине роты, получите постель, и, если хотите, можете отдыхать.
Зубрицкий пошел на выход, но я его окликнул:
— Подождите! Простите меня, Павел Васильевич, у вас семья есть в городе?
— Да нет. Сын в армии, а дочь с внучкой в Брянске живет.
— Значит, в город вам не надо возвращаться? Можете у нас остаться? И еще комбат сейчас спит, а вот завтра с утра его надо в Калинковичи отвезти.
— Так что же ты молчал?! — Вскинулся Зубрицкий. — Надо же машину готовить! Дай людей в помощь!
— Сначала на ужин. — Мягко приказал я. — Потом людей в помощь дам. Самого Абрамзона озадачу.
В одиночестве я оставался недолго, вскоре вошли политрук и Абрамзон. Правда, за это время успел заметить на столе газету «Социалистическое земледелие» за восемнадцатое июля и даже прочитать на первой полосе обведенные красным карандашом заметки. С сержантом я был краток:
— Завтра приезжает комиссия из обкома. Должен быть порядок. И еще, завтра утром отвезете комбата в госпиталь, а сегодня выделите людей в помощь водителю!
Когда за Абрамзоном закрылась дверь, я достал папиросы, закурил и печально спросил:
— Что делать-то будем, политрук?
— Не знаю. — Честно ответил Запейвода, прикуривая папиросу из подвинутой ему коробки. — Был бы трактор, я бы сразу сказал, а то же человек.
— Ага, можно подумать, партийцы только тракторами руководили. Газету-то зачем подсунул? Я это знаю.
— Не я. Опять, что ли кимовец постарался? Чем бы его занять, чтобы под ногами не мешался?
— Ты меня спрашиваешь? — удивился я
Илья Григорич поморщился:
— Давай начистоту, старлей. Ты у нас сейчас самый большой военный. Я-то чего знал, давно забыл. А младшой вообще ничего не знает. Молодой ещё, слишком привык на наружность смотреть, а воевать-то нам придётся. Так что принимай командование. На приказах твоих, военных, подпись свою поставлю.
Я машинально сунул потухшую папиросу в пепельницу и предложил:
— Слушай комиссар. А давай твоего помощника к пулеметчикам определим. Я-то инструктора им подобрал, а младшему скажем, что в ответственном месте нужна его помощь. Да и в самом деле, пусть парень полезному делу поучиться.
— Коми-и-иссар, — задумчиво протянул Запейвода, — придется становиться легендой. Согласен, Ященко в пулеметчики, ну и пока пусть «Боевой листок» выпускает. Я заберу газету, командир?
Политрук вышел, а я, покачав головой, потянулся за сумкой. Я теперь один остался, у ротных своих
