Владимир Кунин
Цирк, цирк, цирк (рассказы)
Серафима
Верблюда зовут Петя. У него спесивый вид, как у индийского раджи, старческая, презрительно отвисшая нижняя губа и усталые глаза с длинными и прямыми ресницами. Местами верблюд уже вытерся и напоминает вельветовые брюки.
Верблюд помещен в конце закулисного коридора. Он лежит на подстилке из свалявшейся соломы, равнодушный ко всему происходящему вокруг.
Иногда он встает, но как-то по складам. Процесс вставания занимает у него много времени, и поэтому он делает это редко и неохотно. Зато часто и с удовольствием вздыхает. За день он устает демонстрировать свою верблюжью гордость и презрение к окружающим, а посему вечером позволяет себе — правда, ненадолго — сбросить ледяную невозмутимость и царственную осанку. Он вытягивает шею, кладет голову на пол и с нескрываемым любопытством поглядывает снизу вверх на проходящих мимо актеров, берейторов и униформистов. Иногда в минуты особого благодушия он может помахать хвостом, уподобившись легкомысленному псу, желающему обратить на себя внимание. Нужно признаться, что в отличие от пса- забулдыги Петя не старается привлечь чье-либо внимание. Он делает это только для себя, в порядке вознаграждения за неприступный вид и чопорность, сохраняемые с самого утра. Трех-четырех взмахов совершенно достаточно, чтобы Петя осознал вздорность своего поведения и вновь обрел гордый и равнодушный вид.
От стыда за минутную слабость Петя мучается всю ночь. Он кряхтит, встает, трется о стену плешивыми, вельветовыми боками, что-то жует, горестно скорбя о падении престижа и утерянной репутации, и только под утро затихает, дав себе слово больше никогда так не распускаться.
Напротив Пети, в отгороженном и разделенном на два отсека стойле, живут осел и свинья, принадлежащие коверному клоуну. За ними ухаживает вечно не выспавшийся и небритый усталый человек — ассистент клоуна. Он появляется каждое утро с метлой, ведром и мешком свежих опилок, от которых чудесно пахнет сосновым лесом.
Свинья тотчас приподнимается на передние ноги и, задрав голову, смотрит на человека, помаргивая маленькими сонными глазками. Осел тоже приходит в движение. Он начинает скрести пол тонким, изящным копытцем, вытягивает шею, поднимает верхнюю губу, обнажая ряд крепких зубов, прижимает к спине уши и шумно втягивает в себя воздух. «Сейчас заорет», — думает Петя и отворачивается к стене. Он не любит осла.
И действительно, осел начинает кричать. Кричит он недолго, потому что каждый раз ассистент клоуна, не дожидаясь полного «крещендо», хлопает его метлой по худенькому заду и говорит: «Заткнись же, черт бы тебя побрал!..» И осел затыкается.
К свинье Петя тоже относится плохо. То есть не плохо, а просто никак. Сначала бестолковая суетливость свиньи его раздражала, потом он привык и перестал обращать на нее внимание. Кажется, свинья это поняла и тоже всем своим видом старалась показать, что Петя для нее не существует. Да и верно. Петя был слишком велик для свиньи, она его не понимала, потихоньку презирая в душе за худобу.
Осел же относился к Пете с уважением и жалостью. Ему нравилось в Пете чувство собственного достоинства, а жалость была вызвана раздвоенностью Петиных копыт. Несколько раз он пытался установить с Петей приятельские отношения. Это случалось тогда, когда ассистент клоуна решал произвести полную смену опилок в стойле. Он выводил осла и ставил его рядом с Петей. Осел тянулся к нему, играл ушами и однажды из вежливости съел клочок Петиного сена, хотя у себя в стойле к сену никогда не притрагивался.
Петя не оценил трогательно раскрывшуюся перед ним душу осла. Осел не обиделся, но стал значительно сдержаннее.
Примерно через полчаса после появления ассистента клоуна прибегала растрепанная девчонка. Девчонку звали Серафима. В цирке она работала уже пятый месяц и страшно гордилась тем, что попала в номер к заслуженному артисту. Во время представлений Серафима бегала в боковые проходы смотреть работу актеров в манеже и мечтала о том, что и она когда-нибудь выйдет на арену, окруженная очень хищными и послушными только ей зверями.
Пока же она довольствовалась скромной ролью служащей по уходу за животными и, выполняя указания заслуженного артиста, опекала трех лисиц, кошку, двух зайцев и Петю.
С лисицами, зайцами и кошкой Серафима подружилась довольно быстро и называла их «ребята», а Петю побаивалась и громко кричала на него басом.
Наскоро покормив Петю, Серафима мчалась к «ребятам» и возилась с ними до начала утренней репетиции. Она мыла и чистила клетки, варила корм по рецептам старшего дрессировщика и под его наблюдением выводила «ребят» в манеж.
Уже целую неделю Петя не репетировал и не работал. Его партнер по номеру, глупый и прожорливый страус эму, случайно проглотил мундштук заслуженного артиста и теперь болел. Страуса лечили, а Петя находился, так сказать, в вынужденном простое. Серафима понимала, что Петя не виноват во всей этой истории, но все же не удержалась и сказала ему:
— А знаешь ли ты, верблюжатина, что кто не работает, тот не ест?
Петя не знал этого и промолчал. Тогда Серафима плюнула, принесла ему воды и ушла.
Старшего дрессировщика звали Михаил Михайлович. Небольшого роста, худощавый, одетый в обыкновенный комбинезон с лямками, Михаил Михайлович был похож на мастера цеха, на этакого заводского ветерана, который говорит директору «ты» и поучает молодых, неопытных инженеров.
Но это только внешне. На самом деле Михаил Михайлович никогда никого не поучал. Он просто и очень толково объяснял, что и как нужно сделать.
Михаил Михайлович говорил всем «вы» и, к неописуемому восторгу Серафимы, называл ее Серафимой Петровной.
Заслуженный артист, услыхав ее отчество, тут же прозвал верблюда Петром Серафимовичем. Все засмеялись, Серафима обиделась, но ненадолго. В течение нескольких дней все называли Петю по имени и отчеству, потом эту шутку забыли, но Серафима почему-то стала значительно теплее относиться к верблюду. Она перестала по-извозчичьи кричать на него и однажды, меняя Пете подстилку, запела тоненьким голоском:
Куда бежишь, тропинка милая,
Куда зовешь... куда ведешь?..
Это было настолько неожиданно, что Петя перестал жевать и повернул голову, удивленно глядя на Серафиму.
— Ну чего ты, глупенький? — сказала Серафима, смутившись.
Петя потянулся к ней, блаженно прикрыл глаза и... (Серафима могла бы в этом поклясться!) улыбнулся. По всей вероятности, так оно и было, потому что ни осла, ни свиньи рядом не было и Петя мог не стесняться нахлынувших на него чувств.
Как-то после утренней репетиции Михаил Михайлович сказал:
— А знаете что, Серафима Петровна, не грех бы вам почитать, что о наших питомцах умные люди пишут.
— Господи, — сказала Серафима, — да я про них и сама-то все знаю, хоть сейчас садись да пиши. Они, Михаил Михайлыч, мне вроде как родственники стали, даже еще ближе. У меня, к примеру, тут неподалеку тетка живет — нашего бати сестра, да одних двоюродных душ пять будет. Дак я об них и не думаю вовсе, а все об зайцах, да лисицах, да об Пете об этом!
— Ну вот и хорошо, — сказал Михаил Михайлович. — То есть не очень хорошо, душ-то двоюродных забывать не следовало, а книгу эту проглядите на досуге.
«Это где же я досуг-то возьму?» — подумала Серафима, но книгу обернула в афишу заслуженного артиста и унесла к себе.
Старый однотомник Брема Серафима прочла за два дня. Книга ей понравилась, и всю последующую неделю Серафима пыталась создать «естественные условия» для своих подопечных.
С грехом пополам ей удалось приблизить зайцев и лисиц к условиям Брема, правда, не выпуская из
