решался послать кольцо никакой женщине, он слушал свое сердце и не находил, что оно переполнено любовью, как это требовалось для того, чтобы послать прекрасной незнакомке заветное кольцо, завернув его в шелковый платок. В своих сомнениях он истрепал уже десяток платков, потому что то заворачивал в них кольцо, то снова разворачивал. Год шел за годом.
— И он состарился?
— Нет, пока что нет, он еще оставался принцем, грустно бродил без цели, любил слушать песни. Однажды отправился в Сантьяго[24] и увидал в гостинице женщину невиданной красоты, он подсмотрел из-за живой изгороди из лавров, как она мыла ноги, и влюбился в нее без памяти. При этом спугнул зеленушку, свившую гнездо на суку. Как велели ему прорицатели, послал этой женщине кольцо, после того как узнал, что она не замужем, это было совсем не трудно, ее знала вся Германия. И сел у двери, дожидаясь даму сердца. Она действительно влюбилась в человека, который улыбался ей из тени, отбрасываемой густой зеленью лавров, и вышла к нему. Обоих охватила неудержимая любовь! Но в гостинице было две двери: одна выходила в патио и на дорогу, другая — на узкую тропинку, по которой поднимались на святую гору самые ретивые кающиеся паломники. Принц ждал ее у первой двери, а она вышла через другую и поспешила вверх по тропинке. Больше о ней не слыхали. Может, и сейчас еще идет. В любовной горячке и спешке кольцо забыла в своей комнате. Его принесли принцу, он горько заплакал, а вскоре постарел, оглох и в теплой зимней рубашке лег в постель у себя во дворце. Ел только одного-двух жареных голубей и фиги в сиропе. За день до смерти отослал кольцо в лавку, заявив, что теперь ему уже не явится женщина, о которой он был бы способен мечтать.
— Значит, теперь я должна любить тебя?
— Вечно!
Паулос, сидя дома в одиночестве, слушал уже знакомые ночные звуки. У ворот пекарни грузили на двух мохнатых ослов большие корзины, полные круглых буханок вечерней выпечки, возчики шутили и смеялись с девушками из пекарни. Потом воцарялась тишина, и в ней отчетливо слышались звуки, издававшиеся самим домом, звуки эти копились годами — древесина старела. Это был собственный язык дома: жалобы и скрипы, беготня крыс на чердаке, тиканье часов, хлопанье двери дровяного сарая, вечно открываемой ветром, стрекот двух-трех сверчков, которые еще в сентябре забрались в очаг; а когда дул южный ветер, к этому добавлялся стук ветки карликового апельсинового дерева о стеклянную дверь балкона. По-своему скрипела дверца большого стенного шкафа, совсем не так, как половицы лестничной площадки. Паулос разувался и садился на кровать, пальцами босых ног ласкал цветочные узоры на зеленом поле ковра, смутно напоминавшем траву на лугу. Возможно ли жить в снах и снами? Что он отнимал у будней или что прибавлял к ним? Пока что он еще различал, что происходит в жизни и что — в снах, но не раз ловил себя на том, что и после пробужденья продолжает видеть сны, что сама окружающая его реальность принимает форму его снов. Иногда достаточно было добавить какой-нибудь эпитет к таким простым словам, как «хлеб» или «вода», «голубь» или «ткань плаща», как происходило мгновенное превращение, реальное оборачивалось фантастическим. Паулос был тяжел на подъем, случалось, целую неделю не выходил из дома, дремал после завтрака и после обеда, грезил о путешествиях, принимал у себя людей, которые не существовали, он это знал, но искал, порой лихорадочно, какой-нибудь осязаемый предмет, подаренный таким странным гостем или забытый на столике в прихожей, который подтвердил бы реальность посещения. Не мог задуматься надолго над тем, кто он такой, откуда взялся и куда идет. Не раз у него возникало ощущение, что он — на подмостках театра. Зал был пуст, но Паулос обязан был как можно лучше сыграть свою роль, которую репетировал тысячу и одну ночь, в пьесе, написанной им самим для себя. Иногда это был монолог:
— Одиночество и разум, одиночество моего разума. Я осмеливаюсь требовать у ночи ее сумрак для моей души. Меня надо принимать таким, каков я есть: несчастный вдовец, безутешный герцог Аквитанский в своем полу развалившемся замке. Неужели я оскорбляю Бога тем, что люблю русалку больше, чем Его? Меч сломан, предательство доказано. В этом стакане — вся кровь, какая у меня осталась! (Показывает стакан и роняет несколько капель на пол.) Это кровь моей земной жизни! (Становится на колени и вытирает пролитую кровь платком.) Кто осмелится сказать, что сновидец лжет? Я выглядываю в это окно, которого нет, и даю имена, мысли и желания существам, которых вижу лишь я один. Кто кормит их хлебом насущным, если не я? Кто приносит им тревогу, раскаянье и смерть? Нет, я не жесток, я выдумал не Ад, а всего лишь Чистилище:
Я молча прохожу мимо них с гордо поднятой головой. Вся кровь, что течет в их жилах, — моя кровь. Нужна ли каждому из вас мечта, чтобы стать другим? Но какой город потерпит, чтобы в нем жил щедрый даритель снов, и не сотрет его в порошок?
Голос звучал, и речь лилась независимо от воли Паулоса, потому что в середине монолога он превратился в зрителя, смотрел и слушал самого себя и видел, как падали на землю капли крови, входил в одни врата Чистилища, выходил через другие, а река Арно текла и текла… Паулосу не хватало духовной и душевной стойкости, чтобы утвердить реальность своей личности, он находил себя, лишь действуя в воображаемой обстановке, где он мог совершать геройские поступки, говорить правду, влюбляться и даже умирать. Он лгал самому себе, так как вымышленное больше согласовывалось с его образом мира, а не с реальностью, которую он разрушал. В глубине души Паулос жаждал именно разрушения.
— Видите? Это куклы принцессы Бериты! Внутри опилки, одни опилки.
Но пустая и бесплодная равнина тотчас наводила на него страх, и тогда он воздвигал в окрестностях Милана темную башню, какую может создать только любовь. Для него любовь была не сердечным пылом, а сценами, в которых, словно в зеркале, он видел, как отдает себя кому-то целиком и получает взамен другое существо. Лгал он легко и непринужденно, но, если можно было бы в какую-то минуту собрать воедино все его выдумки и речи за один только день, мы увидели бы изумительно красивый и разнообразный мир, живущий в ускоренном ритме и управляемый по законам поэзии, полный великих тайн и разгадок, чудес и путешествий во времени. Паулос задергивал зеленый (зеленый? — нет, лучше красный) занавес, понемногу или разом, отделяя реальный мир от сцены, живое от нарисованного. Вот тогда он и начинал жить, наделял невиданными именами людей и страны, создавал новые лица, изобретал характерные манеры, по которым человека можно узнать. Ночью город, убаюканный журчаньем родниковых струй, спал при звездах и луне. От реки каждое утро поднимался туман. Паулос не спал, взгляд его был устремлен на английскую картину, на буланого коня со звездочкой на лбу. Конь пробуждался.
— Нас никто не видит? Никто не подслушивает?
— Никто.
— Меня зовут Ахиллес. У меня своя пята. Можно мне сойти?
Конь сходил с холста и забирался на стол. Одним копытом наступал на зеркало, забытое Элоизой при последнем посещении. Она рассказывала Паулосу на древнегреческом, в духе Платоновых диалогов, историю своей любви к Абеляру[26].
— Паулос, я слышал, как ты говорил Марии, что, когда ты соберешься забрать картину в рамку, ты велишь прибить меня к доске, чтобы никогда больше я не смог скакать по дорогам.
— Да, это так.
— Позволь мне, Паулос, господин мой, еще разок заржать для тебя. Открой все окна!
Паулос открыл все окна, отошел в угол и заранее приготовился аплодировать Ахиллесу. Но ждал он напрасно. От долгих лет пребывания на холсте грудь коня настолько сплющилась, что не могла вобрать в себя и двадцатой части воздуха, необходимого молодому коню, чтобы радостно заржать. И получилось жалкое подобие конского ржания. Ахиллес уронил слезу и, опустив голову, вернулся в английскую картину.
