— Хватил его паралич, неделю не шевелился и слова не вымолвил. На восьмой день приоткрыл один глаз, поглядел на детей, те у кровати стояли, плакали, и говорит:
— Мышей от сыров отгоните, лоботрясы!
И с этими словами помер. Когда в день похорон домашние пошли на чердак взять пару головок сыра из тех, что сушились в проволочной корзине, подвешенной к потолочной балке, — сыры понадобились для поминок, — оказалось, что все головки источены мышами, хотя дно у корзины было жестяное, а крышка из березовой коры. Как проведал умирающий Селсо, что в корзинку пробрались мыши? Откуда и каким оком созерцал то, что творится в этом мире? Глубочайшая тайна, и не мне прозреть ее.
Брат же Селсо, Мануэл Регейра, отбыв воинскую повинность в столице, так в столице и застрял, сперва подручным в пекарне работал, потом перешел к одному мозольному оператору, державшему заведение на улице Толедо. Мануэл всегда любил лепить и в пекарне перед Новым годом и прочими праздниками делал выпечки в виде человечков, лошадок и птичек, а когда стал работать у мозольного оператора, делал слепки с ног постоянных клиентов до и после обработки, а если клиент был знаменитостью и о нем в те дни писалось в газетах, он выставлял на витрине гипсовые слепки ступней вышеозначенного, с мозолями и без. Когда скончалась инфанта Исабель, хоть дело было при Республике, в витрине появились ступни Курносой; а как-то раз, проходя мимо заведения выдающегося оператора, я узрел в витрине пару слепков со ступни правой ноги, один весь в мозолях всех форм и размеров, а другой чистенький. Табличка под ними гласила — по-испански, разумеется: «Правая нога его превосходительства сеньора дона Феликса де Льяно и Торрильи, историка и члена Королевской академии, до и после курса в этом заведении». И около слепков красовался том с дарственной надписью оператору, труд Льяноса и Торрильи, «Дочери Филиппа II», кажется, или что-то в этом роде.
Мануэл прикопил деньжат и выдал дочь за наследника молочной фермы, что в Саламанкском квартале, неподалеку от банного заведения. Он растолстел, курит светлый табак, и только ему и дел, что чистить коров, бить мух да включать вентилятор в полуподвале, где зять их держит. Кабы мог Мануэл вывести их на свежие травы пастбищ Шидулфе!
САБЕЛО ИЗ БОУЗАМО
Про Сабело из Боузамо я вам многое могу рассказать, но сейчас скажу только, что он выучил свистеть лисицу. Как-то раз, когда его приходский священник отправился по делам в Мондоньедо, Сабело пошел вместе с ним, взяв с собой свою ручную лисицу. Священнику отвели комнату с балконом, выходившим на Вязовую дорогу, она потому так называется, что обсажена вязами, вот Сабело и сидел под вязами дотемна, а когда решил, что его пастырь уже отужинал и прошел к себе, Сабело стал высвистывать со своей лисицей дуэт. Собрались люди, женщины, которые шли в пекарню сеньора Даниэла, чтобы поставить печься у него в печи пироги с мясом, был как раз канун Святого Христофора; священники вышли на балконы, и все хлопали в ладоши что было мочи.
Сабело промышлял охотой на нутрий, ловил их в Миньо и не только шкурки пускал на продажу, но еще и нутряное сало — от ревматических болей. Воинскую повинность он отбывал в Саламанке и там познакомился с одной девушкой по имени Мария, по прозвищу Крахмальщица, потому что она была великая искусница по части глаженья и плоила сорочки матадорам и стихари священникам. Плоить и наглаживать она могла все что угодно. Сабело воротился в Боузамо в намерении снова приехать в Саламанку и жениться на Марии, но та в одном письме сообщила ему, что как-то раз дождливым утром, когда она разносила заказы, один тамошний адвокат нечаянно налетел на нее с зонтиком и в результате Мария окривела на левый глаз.
— Я бы, дон Алваро, все равно на ней женился, да вот в «Письмовнике влюбленных» не нашел письма на тот случай, когда девушка в разлуке окривеет на один глаз.
Сабело рассказывал мне, он так долго слюнил чернильный карандаш, глядя на чистый лист бумаги и пытаясь сочинить черновик письма к Марии, что потом год целый маялся желудком. И прожил всю жизнь холостяком, охотился да праздно бродяжил по дорогам Миранды. В любое время года на любой дороге можно было встретить Сабело, идет себе, посвистывает, а при нем его пес, пустолайка Нерон. Сабело всегда носил с собой заплечный мешок, в котором был каравай и копченая свиная лопатка, и полный бурдюк; а с друзьями здоровался по-французски:
— Бонжур! — говорил, даже и вечерком.
Временами нападала на него бессонница, и тогда добирался он до Фоса и от рокота моря выздоравливал.
— А что сталось с лисицей, которая умела свистать? — спросил я его как-то раз.
— Мир шиворот-навыворот! Коли скажу вам, что ее у меня куры заели, вы разве поверите!
Он поднес кулак к губам, пососал большой палец, и больше я из него слова не мог вытянуть.
РУЗОС ИЗ БЕЙРАЛА
Мне не довелось познакомиться с Рузосом из Бейрала, но я хорошо знал одного его племянника по имени Эваристо, он жил в Оубелье, близ лагуны — сплошная мутная зелень, после зимних дождей растекающаяся до березовой рощи, заливающая дорогу на Ноете и земли, на которых прежде выращивали лен, а теперь там луга и кукурузные поля. Дорога на Ноете проходит у подножия бугра, что зовется Фокай, там появляется иногда мавр, хранитель клада, — он толстый и весь в красном, и Педро Нисталь, марагат из Эмпальме, у которого три дочки-пышечки, рассказывал, что как-то раз, когда он, Педро, вез вино в бурдюках, мавр вышел на дорогу и попросил налить ему вина в кувшин, а был этот кувшин золотой. Выхлестал мавр все вино, рыгнул и похвалил напиток, не поставил ему в упрек, что отдает кожей, а ведь именно этот привкус, по утверждению дона Рамона дель Валье-Инклана, портил все удовольствие дону Фаррукиньо Монтенегро[16], когда тот потягивал кастильское вино. Мавр вернулся к себе в тайник, так и не заплатив, и Нисталь очень из-за этого разозлился. Через много лет, когда Нисталь уже состарился, соседи видели: остановится у бугра, палкой в воздухе размахивает и мавра бранит, песету с него требует за кувшин вина.
Рузос был страстный рыболов, и лишь только откроется сезон, он всю работу — побоку и обходит с удочками все здешние речки. На жизнь себе зарабатывал, продавая форелей в харчевнях и тавернах, и забирался аж в Королевство Леон[17].
— И в Астурию тоже? — спрашивал я.
— Нет, он астурийцев недолюбливал, больно занозисты.
Рузос из Бейрала был великий мастер ловить рыбу на удочку, причем хотелось ему, чтобы люди думали, что у него есть свои секреты, что он знает редчайшие составы, в которых надо вымачивать кукурузу, дабы приобрела особый аромат, привлекающий форель. Рассказывал, что купил эти рецепты у бродячих венгерцев на ярмарке в день Святого Фройлана и что заодно венгерцы выучили его стряпать рагу из улиток. Первым, от кого я услышал, что улиток едят, был сеньор священник из Оубелье. Он говорил одному моему дядюшке:
— Этот приятель твой, Рузос, улиток ест. В таких вешах надо виниться на исповеди, прах побери, все равно как в нарушении шестой[18]!
Мой дядюшка Шусто, тоже священник, но побывавший в Мадриде, где он и «Аполо»[19] посещал, слушал куплетисток, и бои быков видел, защищал рагу из улиток подострым соусом. Аббат из Оубелье отвечал словцом, которое я здесь привести не могу.
В обществе ближайших друзей Рузос рассказывал доверительно, что постиг до тонкостей всю форелью жизнь, труды и досуги, любовные игры, порочные прихоти, и уверял, что в конце концов выучился ловить «на словечко», то есть подманивать форель, говоря с ней на форельем языке.
— Я ведь умею сказать им то, что требуется!
А его племянник Эваристо уверял меня, что как-то раз его дядюшка у него на глазах поймал одну
