форель в Посо-де-Баньо, подманив ее свистом. Рузос стоял на берегу под деревом и насвистывал. Время от времени умолкал, одного кузнечика съедал сам, а другого бросал форели. Форель подплывала все ближе и ближе, пока почти совсем не вылезла из воды. Рузос бросил ей еще несколько кузнечиков. Форель съела. Рузос посвистывал, а форель ему отвечала. И тут Рузос трезубцем из дубового сука с острыми-преострыми концами подцепил форель и вытащил на берег.
— Форель плакала, — рассказывает Эваристо, — Но дядя мой бил ее по голове и орал: «Ах, ослица ты, ослица!»
Рыболовство и сгубило Рузоса. Как-то раз сказал он, что собирается проспать одну ночь в реке, чтобы глубже постичь форельи премудрости. Сказано — сделано. Наутро разбил его паралич, а месяц спустя он помер. Племянник покачивал головой и говорил присловье:
НАСЛЕДНИК ИЗ ВИНТЕСА
Несколько месяцев назад повстречался я с Секундино Пасьосом, известным более как Наследник из Винтеса. Он спросил, не рассказывал ли мне один его кузен, Фелипе Марфул, по прозвищу Бугай, историю кувшина, который он, Секундино, купил в Каскабелосе, когда ездил туда продавать мула. Секундино, когда со мной разговаривает, стаскивает с головы вязаный колпак, который носит обычно надвинутым по самые брови, и сует его под мышку. Я в ответ, что Бугай с полчаса мялся, никак не мог решиться и рассказать мне историю.
— Все равно ведь не поверите! — говорил.
А я знал, что Бугай — любитель возвышенных разговоров и не прочь подпустить философии и вставить поговорку, вот и отвечаю ему:
— Я на свете живу, Бугай, на белом свете!
Иными словами, все готов выслушать. Так вот, Наследник из Винтеса в Каскабелосе на большой осенней ярмарке купил белый фаянсовый кувшин. Принес кувшин домой, поставил на полку в стенном посудном шкафу. Но не пользовался им. Раз как-то протянул было к нему руку, но взял другой кувшин, из мондоньедского фаянса, тот стоял поближе. И тут белый фаянсовый кувшин заговорил.
— Налей в меня вина, человече! — сказал он Наследнику по-испански.
Наследник испугался и не хотел к нему притрагиваться, но тут его жена — а родом она из Мезиа, господская косточка и, как все тамошние сеньориты, упрямая и заносчивая — хвать кувшин и налила в него вина. Выпили они с мужем и, поскольку кувшин не говорил ни звука, поставили его на место.
— Кувшин, — рассказывал Бугай, — знай себе помалкивает. Но только поставили его на полку, пустился в пляс. Покуда плясал, скидывал на пол все прочие кувшины, да и миски заодно. Всю посуду на полке расколотил. А там и сам упал на пол и разбился…
Объяснение у Бугая было то же самое, что у Наследника из Винтеса: кувшин напился пьян. Но Бугай в своих гипотезах заходил еще дальше. Останавливался, прислонялся к стволу дерева, глядел мне в глаза и вопрошал:
— А не похож кувшин этот на какого-нибудь пьяницу, из тех, кого показывают в театрах или в книгах описывают?
Бугай во всякий свой приезд в Луго или в Грунью, если там гастролировала какая-нибудь труппа, отправлялся в театр. Когда был мальчиком, в Мондоньедо выступала труппа Монтихано, и Бугай спускался с гор и, сидя в первом ряду партера, смотрел «Волчью ночь», «Нелюбимую» и «Колыбельную»[20]. Я порылся в памяти и назвал ему того пьянчугу, который вспомнился мне первым.
— Да, на одного англичанина он похож, на сэра Джона Фальстафа.
— Толстяк был, само собой?
Я объяснил Бугаю, кто такой Фальстаф, и собирался было попотчевать его «Виндзорскими кумушками» и «Генрихом IV» Шекспира, да Бугай уехал в Каракас погостить у замужней дочки — очень она удачно вышла замуж, даже в кухне стоял телевизор, а всего в доме их шесть было, не то семь — и не вернулся. Сердце остановилось, когда пил что-то прохладительное. Когда я приехал в Каракас, то навестил дочку Бугая в магазине ее мужа, в Сабана-Гранде.
— И ничего не успел сказать перед смертью? — спрашиваю ее.
Дочка Бугая глядит на меня, и глаза у нее голубые-голубые, и она знает, что я любил ее отца и горюю по нему; и она меня понимает.
— Вы думаете, ежели сказал бы он что-то перед смертью, ему не понравилось бы, чтобы мы вам пересказали?
И тут уста дочки Бугая — а она копия отца и по манере жестикулировать, и по неспешности, с которою изрекает сентенции, — произносят:
— ?Que toda la vida es sueno у los suenos, suenos son![21]
НЕЙРА ДЕ ПАРДОМОНТЕ
Я не был знаком с самым знаменитым из всех Нейра де Пардомонте, с доном Фелипе, тем самым, который участвовал в последней карлистской заварушке и купил коня у наследника одного баскского священнослужителя. Священнослужитель этот партизанил вместе с племянником, тот был пеший, и в обязанности его входило сторожить дядю, пока тот спал, и варить ему шоколад. Племянник таскался за дядей злой, потому как тот никогда не подпускал его к своей винтовке. Но вот в одной переделке священнику всадили пулю в глаз, и он рухнул замертво. Конь священника племяннику не давался — возможно, потому, что тот был худой и малорослый, а дядюшка — высокий и дородный. Тогда дон Фелипе Нейра-и-Пардо попросил разрешения испытать коня — конь был серый в яблоках — и, не спешиваясь, договорился с племянником о цене: пол-унции. При виде золотой монеты племянник снял берет и сказал по-баскски:
— За упокой души усопшего! В час добрый!
И ушел в лес с дядюшкиной винтовкой.
Но зато я знавал сына дона Фелипе, звали его Теодоро Карлос Нейра Шил. Было ему уже за шестьдесят. Росту среднего, лысый, носатый. Глаза небесно-голубые, как у всех уроженцев Миранд, особенно хороши такие глаза на лицах тамошних девушек. Одевался неизменно в черное сукно, что очень не нравилось одному моему родичу из Вилаверде.
— Сам винкулейро[22], а по виду — марагат! — говорил он.
Теодоро Карлос всю жизнь прожил в праздности, не выпуская из рук ножика, которым вырезал из деревянных чурок птиц и коротконогих, головастых человечков, всегда в цилиндрах. Поучился некоторое время в семинарии в Мондоньедо, но наша вода ему не подходила, а от латыни он маялся бессонницей. Но за недолгое время, прожитое под сенью Святой Екатерины, выучил он несколько латинских фраз, коими щеголял на торжествах, либо после проигранной тяжбы, либо высказывая признательность за подарок, — после этих фраз все присутствовавшие надолго погружались в молчание. Как-то он обнаружил на скале среди зарослей странные знаки. Тщательно расчистил ножом и пришел к выводу, что это письмена. Выспрашивал у меня, когда в мире появилась бумага и люди перестали высекать письмена на камнях.
— Газет в ту пору не было, верно?
Я рассказывал ему о месопотамских табличках, о папирусе и пергаменте, о китайцах, взятых в плен во
