выбрал для этого опыта фокстерьера, хозяйка которого была вдовой ремесленника, делавшего деревянные подметки для башмаков. Отец сулил вдове кучу денег, если пес научится слетать, рисуя в воздухе восьмерки, с самых высоких башен прямо к ней в подол, а происходило это, когда все втроем: он, она и собака — грелись под одним одеялом, ибо начинавшая увядать вдовушка очень зябла по ночам. Первая же попытка стала для несчастного пса, которого звали Пепе, последней. Он прыгнул с низкой колокольни базилики на площадь, камнем упал на землю и разбился в лепешку. Вдова сильно горевала, но знатоки очень хвалили отца за то, что ему удалось заставить собаку подчиниться его команде и прыгнуть с башни. Мой папаша родился в нашем городе, а мать приехала издалека на парусном корабле, зашедшем как-то в порт с грузом льна. Надо тебе сказать, мама была красавицей: голубые глаза и золотистые волосы — и целыми Днями сидела в патио, разувшись и положа ноги на цветы горечавки. Никто не знал, почему она осталась на берегу, когда корабль поднял якорь; но только очень часто по ночам ее мучили кошмары: бедняжка просыпалась и подбегала к окну, крича, что не хочет ехать назад и сейчас бросится в море. Мой отец ласково успокаивал ее, клал на затылок компрессы и заставлял выпить рюмочку анисовой водки. Звали мою мать Лаурой, и, по ее словам, никого из родных она не помнила, кроме тети, которая вязала двойные теплые носки царю на зиму. А царь тот вместе с другими ходил в поход против Трои, и там судьба наградила его проказой, поэтому ему пришлось забыть о полях сражений и скрываться по лесам, звеня своим колокольчиком. Говорят, когда он умер, от него остались лишь кожа да кости, но лицо с золотистой бородой было совсем как у юноши, а все оттого, что, пока он спал, к нему слетались дикие голуби и вылизывали ему голову. А это, если вдуматься, выходит двойное чудо, ведь palumbus[3] не могут высовывать язык из клюва. Царя на острове почитают святым и до сих пор ищут его останки.
На лице Тадео видны были лишь глаза, толстые губы да огромный красный язык, которым он то и дело по ним проводил. Все остальное покрывали спутанные космы: ни ушей, ни щек не разглядеть. Пока нищий говорил, его маленькие глазки, светлые и живые, успевали увидеть все вокруг — как горит огонь в очаге, как входят и выходят люди, как подкрадывается к тарелке с тушеными желудками кот, из какой бочки хозяин наливает вино и куда катится мелкая монетка, которую он уронил, поворачиваясь. Голос Тадео отличался богатством оттенков, наверное, потому, что он проводил многие часы в компании дроздов, обучая их маршам и песням.
— Пока моя хрупкая и болезненная мама сидела во дворе, выставив ноги на солнышко, а папа бродил в поисках новых учеников, чтобы преподать им свой собачий катехизис, я рос на свободе, бродил по площади, воровал в садах фиги и виноград, искал гнезда, смотрел, как муштруют новобранцев, а по вечерам помогал разводить огонь в пекарне, где меня за это кормили. Иногда матери вдруг приходило в голову заниматься со мной чтением, а я сам по себе освоил азы музыкальной грамоты. Моим учителем был барабанщик из царского оркестра, живший неподалеку от нашего дома. Он напоминал мне эхо, потому что из всех концертов и опер знал лишь те музыкальные фразы, дождавшись которых должен был откликаться своим ударом в барабан. Однажды — мне тогда исполнилось то ли тринадцать лет, то ли четырнадцать — моего отца нашли мертвым на лугу в окружении дюжины собак. Животные, наверное, ждали его команды и не двигались с места. Мама оплакала супруга как полагается, постелила себе под ноги черное сукно поверх цветов горечавки и решила попросить у царя пенсию, которая выплачивалась обычно вдовам выдающихся деятелей. К нам домой стал захаживать нотариус, чтобы помочь ей написать прошение, но работа сильно затянулась, так как ему пришло в голову сопроводить его трактатом о способностях собак к танцам. Старая служанка из пекарни шепнула мне, что, пожалуй, у покойника могут вырасти рога. Я стал следить за ними и однажды, ворвавшись в комнату, застал мать полураздетой в объятиях нотариуса. Мама расплакалась и рассказала, какой страшный сон привиделся ей во время сиесты и как она спутала входившего в тот момент человека с морем и бросилась к нему, словно кинулась в волны. Тот дрожал как осиновый лист с головы до чернильницы, а я решил отправиться посмотреть, на что похоже море, и со слезами на глазах покинул родной город, завидуя летучим мышам, жившим под сводами колоннады, — им никогда не приходилось вылетать за Голубиные ворота.
Нищий подлил себе вина, выпил и оглушительно высморкался в цветной клетчатый платок, своими размерами скорее напоминавший юбку шотландца. Человек в синем камзоле внимательно слушал его рассказ, играя перстнем с фиолетовым камнем, и лишь изредка позволял себе отвлечься; взгляд чужестранца тогда завороженно устремлялся к очагу, где под широкими закопченными сводами пылали сухие виноградные лозы. Тот, кто зарабатывает свой хлеб, рассказывая истории, мог бы почерпнуть множество новых сюжетов, подслушав разговор, который ведут меж собой языки пламени.
Целых одиннадцать дней я бродил по незнакомым тропам, спал где придется, голодал — булка, что мне дали в пекарне, быстро кончилась; и, наконец, износив башмаки, добрался до моря. Волны разбивались о скалы, между ними вилась узкая тропинка, которая привела меня к самому маяку. Щеки мои покрыли соленые брызги, и мне стало окончательно ясно, что море никак нельзя спутать с нотариусом, писавшим нам прошение. Я сел на камень и целый час смотрел, как волны играли в бухте и как уплывает туда, где садилось солнце, какая-то шхуна. В моей голове вдруг возникла такая картина: на этом самом паруснике возвращается в свою далекую страну мама — голубые глаза грустно смотрят на волны, а маленькие босые ножки подставлены солнечным лучам. «Пусть там, в далеком краю, найдутся для них цветы горечавки!» — говорил я себе. Правду сказать, вскоре после моего побега мать бросила все и исчезла; дом наш совсем разрушился, крыша прохудилась, потолок цел только в кухне — там я и живу.
Тадео пришлось опрокинуть подряд два стакана, чтобы отвлечься от грустных воспоминаний. Затем он продолжил:
— Как объяснили мне смотрители маяка, по левую руку от него стояла деревушка, где брали иноземцев работать на лесосеку. Один богатый человек, по имени Петронио, взял меня к себе и вскоре проникся ко мне расположением: трудился я на совесть, а к тому же мне удалось подружиться с его собаками и вылечить опухоль у ручной куропатки. Хозяин велел мне спать в доме на мягкой постели, а его дочка, горбунья, по имени Микаэла, по вечерам ставила возле моей двери кувшин с молоком… Вот к этому- то я и веду, ваша милость, моя-то жизнь вам вовсе не интересна. Бедняжка все время печалилась, и я не раз видел, как она роняла слезы, сидя во дворе под смоковницей. Мне казалось — ей не дает покоя ее уродство: спина у нее была совсем искривлена, а острый горб поднимался до самой шеи. Спереди она даже выглядела хорошенькой: сложена неплохо, груди высокие и округлые, ножки стройные и длинные, как у большинства горбуний, личико пухленькое, а глаза как две миндалины. Я старался ей угодить — собирал для нее цветы по дороге из леса, подарил жаворонка, научил ее свистеть на все лады в стебельки неспелой ржи разной толщины и прыгать через скакалку; этой игры, известной у нас каждой девчонке, в тех краях не знали. Итак, все свободное время у меня уходило на Микаэлу, но мне никак не удавалось развлечь девушку; по правде говоря, несмотря на мои старания, она все больше грустнела, бледнела, и казалось — вот-вот увянет совсем. Однажды в воскресенье, под вечер, я пускал в ручейке в саду бумажные кораблики, как вдруг Микаэла бросилась ко мне и крепко обняла. Это меня очень смутило: как быть, если она влюбилась и захочет отдаться мне? Спереди девица, конечно, вовсе недурна, но можно ли воспользоваться случаем, забыв о том, что передо мной дочь моего хозяина и господина, сеньора Петронио. Так вот, девушка рыдала, а я не знал, как быть.
— Я не в силах забыть его! — повторяла Микаэла, всхлипывая.
Мне пришлось долго расспрашивать ее, но в конце концов она рассказала, в чем дело. Год тому назад отец взял ее с собой в большой город фокийцев,[4] что находился неподалеку и был вольным портом греко-галлов. На тамошнем рынке продавали бочки, и, сделав покупки, сеньор Петронио пошел договариваться с одним из судовладельцев о доставке своего груза, а Микаэлу оставил на пристани. Девушка сидела одна-одинешенька на корзинах с инжиром: в этот полуденный час большинство покупателей еще не покинуло торгов, а кое-кто уже отправился домой обедать. По улице, которая вела к пристани между складами зерна, шел человек: высокий, в широком красном плаще, с непокрытой головой. В правой руке он нес серебряный жезл. Поравнявшись с Микаэлой, он остановился и посмотрел на нее: взгляд его черных глаз медленно скользил по лицу и фигуре девушки. Затем незнакомец подошел еще ближе, горбунье стало страшно, и она сжала руки на груди. Человек с жезлом улыбнулся. Бедняжке казалось — перед ней вдруг выросла высокая башня или гигантское дерево. Незнакомец был юн, прекрасен и так благоухал жимолостью, что Микаэле чудилось, как будто аромат проникает в ее тело. Юноша распахнул полы укрывавшего его плаща и, протянув к девушке руку с жезлом, коснулся его серебряным концом ее левого плеча. На губах незнакомца заиграла легкая улыбка, и он стал еще
