Тут вдруг из зарослей тростника вылетела стрекоза, и оба замолчали от неожиданности. Жаворонок пел где-то неподалеку, а вечер, кутаясь в золотую накидку, медленно спускался на землю.
— Нет, то был кто-то другой, — сказал сеньор Эусебио, — однако я всегда подозревал, что сей таинственный рыцарь пытался увидеть инфанту. Сам знаешь, дело это непростое, даже если пешим ты невидим. Донья Ифигения живет в новой башне дворца — дверей там нет совсем, и все, что понадобится, поднимают и спускают в корзине на веревках. Принцесса же может ездить вверх и вниз в специальном кресле с зеркалами. На окнах первого этажа — решетки, а остальные закрыты наглухо и даже опечатаны: царица боится, как бы девушке не пришло в голову выброситься из окна во время приступа меланхолии, который случается у нее каждый месяц.
— Ты говоришь «девушка»? Сколько лет подряд мы зовем ее так?
— Называть инфанту по-другому — значит не уважать Конституцию. К тому же ты затронул сейчас один из самых интересных для меня вопросов: тему вечной юности. Если когда-нибудь меня изберут сенатором, то свою речь при вступлении на этот пост я посвящу именно ей. Доводилось ли тебе слышать об островах вечной весны? Ты отправляешься туда, приезжаешь однажды в полдень и пребываешь там, здоровый и счастливый, долгие лета, а может, даже века. Вода из чудесного источника не дает тебе стареть, ты всегда остаешься тридцатитрехлетним — согласно александрийской школе и флорентийским неоплатоникам,[5] таков идеальный возраст человека. Тебе дозволены лишь возвышенные чувства и вегетарианская еда. Можно читать, гулять, слушать музыку, играть в кегли. Ты спишь, положа голову на сноп ирисов, беседуешь с нимфами, любуешься закатами; тебе нет нужды надевать пальто, и нет в том мире «моего» и «твоего». В Ирландии, правда, возник диспут: являются ли по крайней мере носовые платки и нижнее белье личной собственностью, и был даже объявлен конкурс на лучший трактат, посвященный данной теме, но я не знаю, чем все кончилось. Ученые мужи с островов вечной молодости, каковые зовутся еще Флоридскими, единодушны в том, что для сохранения постоянной весны тела человеку следует забыть о чувственных удовольствиях и предаться одной-единственной мечте, которая должна захватить все его существо. Выполнение этого условия не менее важно, чем чудесная вода из источника Юности. Обитатели Флоридских островов, подобно пармским картезианцам, что повторяют изо дня в день в своих обителях «morir habemos»,[6] говорят денно и нощно вслух о своей мечте и в конце концов видят ее наяву, словно на театральных подмостках или во время пасхального шествия. Не потерял ли ты нить моего рассуждения? Я сейчас излагаю тебе свою теорию вкратце, чтобы стала ясна ее суть. Итак, мы приходим к такому заключению: и без всяких Флоридских островов, здесь, в нашей стране, далекая от всех земных забот, наша донья Ифигения может сохранять вечную молодость, пока лелеет единственную мечту. С ней она засыпает и с ней просыпается, находит ее отражение в зеркалах и провидит ее тайные знаки во всем — в летнем дожде и в улыбке ребенка, даже в том, куда промчался по коридору кот. Инфанта знает, что для исполнения желания она должна оставаться молодой: юность Ифигении — столь же необходимое условие отмщения, как и меч принца-мстителя.
— По-твоему выходит, сеньор Эусебио, Ифигения мечтает о мести…
— Если бы я был не прав, она бы состарилась. Юная сестра темной ночью идет меж колонн под Мрачными сводами навстречу брату, дабы указать ему потайную дверь или назвать место, где стоит подкупленный стражник — это «conditio sine qua non».[7] Все предначертано, друг мой Филипо, предсказания должны выполняться, а они гласят: прекрасная сестра, если таковая имеется, в расцвете нежной юности выйдет навстречу мстителю, который явится в сумерках. С другой стороны, молодость Ифигении — лишнее доказательство того, что возмездие может свершиться в любую минуту. Вероятно, даже пожелай принцесса состариться, ей бы ничего не удалось сделать. Миропорядок зиждется на загадках.
— А с родителями она ладит? — спросил Филипо, который был охоч до дворцовых новостей.
— Мать девушка любит. Только вот Клитемнестре приходится принимать ванну, прежде чем садиться с дочерью завтракать, а не то от запаха пота Эгиста, который царица приносит с брачного ложа, у Ифигении в чашке молоко киснет. Это явление изучали даже ученые-физики.
Филипо был потрясен новостями и благодарил Эусебио за доверие. Офицер же появился на пристани с одной-единственной целью: узнать, не проезжал ли здесь человек в синем камзоле, а если проезжал — выведать, откуда он приехал. Но среди путников, одетых в этот модный костюм, незнакомых людей в тот день не оказалось; Филипо здоровался с каждым, и один из них как раз и подарил лодочнику те дешевые македонские сигары, которые тот сейчас курил.
IV
Тадео преклонил колени на циновке перед авгуром Селедонио, как делал всегда, когда подрезал ему ноготь на большом пальце правой ноги. Ноготь часто воспалялся, и эту операцию приходилось повторять каждые три недели по субботам. Как уверял прорицатель, никто из многочисленных городских цирюльников — а среди них были настоящие мастера своего дела — не мог сравняться с нищим в сложном искусстве, хотя тот дошел до его высот своим умом. Он осторожно приподнимал ноготь, подрезал его, скругляя углы, и подтачивал внутренний край, норовивший впиться в палец, а авгур мог преспокойно продолжать читать будущее по внутренностям и даже ни разу не вскрикнуть. Тадео попросил у мисера[8] Селедонио разрешения привести к нему в дом чужеземца, с которым познакомился на площади. Тот так любезен и так щедр, что неловко даже спрашивать, кто он да откуда, но сразу видно — этот человек отлично разбирается в драгоценных камнях и верховой езде, а кроме того, склонен предаваться размышлениям, глядя на языки пламени или на струи, подолгу не произнося ни слова.
— Весьма аристократическая привычка, — произнес авгур.
— Мой новый знакомый, — прибавил нищий, — умеет слушать. Он не перебивает тебя, и в какой-то миг вдруг оказывается — ему удается следить за твоим повествованием не только Ушами, но и глазами. Воображение рисует перед ним волшебные картины, и в конце концов ты сам понемногу начинаешь вдохновляться и не жалеешь красок для своего рассказа. Когда я упомянул, что у меня есть друг, знаменитый прорицатель и к тому же царедворец, он сразу захотел выразить тебе свое почтение и решил, если ты не против, заказать для нас хлеба, копченого мяса, миндального печенья и полкувшина вина, дабы скрасить беседу.
— Вино лучше красное, — заметил Селедонио.
И вот под вечер все трое собрались в зале, где обычно восседал авгур: чужестранец устроился в кожаном кресле, Селедонио сел на скамью, опустив ногу в таз с лимонной водой, чтобы размочить ноготь, а Тадео преклонил колени возле него и стал точить бритву о камень. Клетка с дроздом висела на окне в ласковых лучах заходящего солнца. Обычно в доме авгура летали на свободе черные вороны, помогавшие ему предсказывать будущее, но всякий раз, как нищий заходил к Селедонио, их приходилось запирать на чердаке, ибо вещие птицы с первого же момента невзлюбили певчую птаху и налетали на клетку, пытаясь просунуть клюв между прутьями и долбануть дрозда. Правда, один из воронов, оказавшись в заточении, так разобиделся на хозяина, что целую неделю отказывался предсказывать, забеременеет ли женщина и найдутся ли потерянные деньги. Авгуру ничего не оставалось, как прибегнуть к помощи этрусской магии; но резать каждый раз голубей выходило для него слишком накладно. Сам Селедонио не отваживался съедать потом священных птиц, и ему приходилось дарить их своей помощнице, которая, по ее словам, готовила из них плов.
— По законам нашей страны, — объяснил прорицатель чужестранцу, — мы, авгуры, входим в правительство, но вот уже много лет, как никто не созывает нас. С одной стороны, казна пуста и царю нечем платить за наши советы, а с другой — простой люд боится, что однажды и звезды, и внутренности жертвенного животного предскажут какую-нибудь беду: засуху, кровопролитие, полет кометы, кораблекрушение, бубонную чуму или землетрясение — и это пророчество сбудется. А раньше к нашим словам прислушивались и шага не решались ступить, не спросив у нас совета.
Селедонио был приземист, тщедушен и лыс, его большой нос утолщался на конце, нижняя губа лягушачьего рта оттопыривалась. Широкие и мясистые кисти его тощих и коротких, словно у присяжного поверенного, рук густо заросли волосами. Когда кто-нибудь обращал внимание на эту особенность,
