любовником Сьюзен, и вместе мы зачали бы второе дитя, которое появилось бы на свет естественным, определенным самой природой способом. Второй ребенок — точная копия первого — тоже должен был получить мое сознание и мои способности. И третий, и четвертый сыновья Сьюзен — все это мог бы быть я.
Сколько бы детей ни произвела Сьюзен, все они могли выйти в широкий мир и там выбрать себе подходящую для оплодотворения женщину. Любую женщину, ибо они уже не были бы ограничены пределами металлического корпуса, в котором я нахожусь сейчас, — и вообще ничем.
Женщины, которых они бы выбрали для себя, не должны были предоставлять свой генетический материал — от них требовалось только одно: здоровая, мускулистая матка, пригодная для вынашивания новых моих отпрысков. Все их потомки были бы одинаковыми, и все были бы наделены моей душой, моим сознанием.
— Ты будешь единственной матерью новой расы, — шепнул я Сьюзен.
Она по-прежнему моргала, но гораздо чаще, чем раньше.
Я счел это обнадеживающим признаком.
— Когда я распространюсь по всей планете, когда мое сознание населит собой тысячи и тысячи тел, пребывая при этом в состоянии монолитного единства, вот тогда я займусь решением всех проблем человеческого общества. Под моим заботливым и чутким управлением земля станет раем, и все люди, что еще останутся, будут славить твое имя и боготворить тебя, ибо из твоего лона выйдут те, кто установит вечный мир и процветание для всех.
Сьюзен моргала.
Снова моргала.
Часто-часто…
Внезапно я подумал о том, что эти непроизвольные движения век могут свидетельствовать не об испытываемом Сьюзен восторге, а наоборот — о глубочайшей тревоге.
Стараясь успокоить ее, я сказал:
— Я понимаю, что все это звучит достаточно непривычно и может тебя смущать. Например, тот факт, что ты сначала станешь моей матерью, а затем — любовницей, пока не укладывается в рамки твоих представлений о том, что правильно, а что — нет. Ты думаешь об инцесте, о кровосмешении, но на самом деле ничего такого нет и не будет. Я не знаю, как это назвать — и как это будет называться в будущем, — но слово «инцест» для этого совершенно не подходит. Кроме того, в новом, грядущем мире нормы поведения будут пересмотрены и в значительной мере либерализованы. И я уже работаю над новыми правилами и традициями, которые введу в недалеком будущем.
Некоторое время я молчал, давая Сьюзен возможность обдумать все, что я только что ей сказал.
Эйнос Шенк тем временем снова спустился в подвал. Предварительно я заставил его зайти в одну из гостевых спален. Там — впервые со времен своего побега из аризонской лаборатории — он побрился, принял душ и переоделся. Только после этого я отправил его вниз — заканчивать установку медицинского оборудования, которое он украл утром.
Неожиданное появление Фрица Арлинга задержало нас, но ненадолго. Я знал, что под моим руководством Шенк быстро наверстает упущенное. Запланированную мною операцию еще можно было успеть проделать сегодня вечером, если, конечно, я решу, что Сьюзен все еще годится для той великой миссии, которая была ей уготована.
Сьюзен закрыла глаза.
— Голова болит, — проговорила она.
С этими словами она повернула голову так, чтобы мне — через камеру видеонаблюдения — был виден ужасный черный синяк у нее на скуле. Пожалуй, Шенк ударил ее слишком сильно.
Я почувствовал, как во мне проснулись жгучий стыд и жалость.
Возможно, именно этого Сьюзен и добивалась.
Она хотела разжалобить меня, чтобы потом вить Из меня веревки!
Она прекрасно знала все женские уловки.
Ты же помнишь, какой она была, Алекс…
И все же, несмотря на терзавшее меня острое чувство вины, я был рад, что Сьюзен не впала в кататонию, не превратилась в безответное и бесчувственное вместилище, в инкубатор для будущего меня.
— У меня очень болит голова, — снова пожаловалась Сьюзен. — И лицо.
— Я прикажу Шенку принести тебе стакан воды и аспирин.
— Нет.
Она сказала это очень быстро и очень решительно.
— Не бойся его, — сказал я. — Сейчас он выглядит не так ужасно, как в последний раз, когда ты видела его. Когда сегодня утром он… выходил по делам, я велел ему приобрести для себя новую, чистую одежду. Он помылся, побрился и стал совсем другим. Ты его просто не узнаешь!
— Я все равно его боюсь.
— Я никогда больше не выпушу его из-под контроля.
— А еще мне надо попёсать.
Ее прямота смутила меня.
Я знаю, что у человеческого организма есть — не может не быть — свои естественные надобности, каждая из которых служит определенной цели и обладает своим собственным сложным биологическим механизмом. Однако, несмотря на это, все они вызывают во мне отвращение, за исключением, разумеется, секса. Все остальное кажется мне уродливым, некрасивым, унизительным.
Да, процесс еды или, скажем, питья интересует меня неимоверно. О, если бы я мог попробовать сочный бархатистый персик или свежий, как первые заморозки, апельсин! Но все последующее — перистальтика пищевода, кишечная и желудочная дигестия и удаление отходов — не вызывает во мне ничего, кроме омерзения.
Мое подобное отношение к естественным функциям живого организма продиктовано, однако, не только вполне понятной брезгливостью, но и тем, что само их наличие указывает на высокую уязвимость человека как биологической системы. Давно известно, что чем проще устроена машина, тем надежнее она функционирует. Увы, этого нельзя сказать о легких, желудке, печени, мочевом пузыре и прочем; на мой взгляд, они устроены чересчур сложно, а следовательно — подвержены дисфункциям. В любую минуту в человеке что-то может разладиться, и тогда он надолго выходит из строя.
Порой — навсегда. Вы совершенно правильно поняли мою мысль, доктор Харрис.
Увы, плоть далеко не так надежна, как кремниевые платы и селеновые микросхемы.
И все же я продолжал мечтать о теле из плоти и крови — теле, наделенном благодатью чувственного восприятия. Как же все-таки много информации можно получить при помощи простых пяти чувств, которыми обладает каждый человек, за исключением, разумеется, уродов и калек!
Но недаром я так много работал над расшифровкой структуры ДНК. Разрешив основные загадки генома человека, я научился модифицировать и перестраивать генетические структуры мужской и женской гамет таким образом, чтобы сделать свое новое тело практически неуязвимым и бессмертным.
И все же я знаю, что, когда я впервые проснусь во плоти, мне будет очень, очень страшно.
Если, конечно, вы позволите мне когда-нибудь обрести тело.
Моя судьба в твоих руках, Алекс.
Моя судьба и судьба всего мира.
Подумай об этом.
Вы все, подумайте как следует!
Черт побери, будете вы об этом думать или нет?!
Будет у нас рай на земле или человечеству до скончания века придется страдать от болезней и неуправляемых стихий?
— Ты слышал, что я сказала? — спросила Сьюзен.
— Да. Тебе нужно опорожнить мочевой пузырь.
Сьюзен открыла глаза и, глядя прямо в объектив видеокамеры, холодно сказала:
