— Que?
— Не надо этого делать.
— Не надо что?
— Не надо чинить эту одежду.
— Я починю, — стояла на своём Мария.
— Ты знаешь насчет… Джоя? — спросила Агнес. Голос, когда она хотела произнести имя мужа, так осип, что она и не знала, услышала её Мария или нет.
— Я знаю.
— Тогда зачем?
Иголка заплясала в ловких пальцах Марии.
— Я не чиню ради лучшего английского. Теперь я чиню их только для мистера Лампиона.
— Но… он ушёл.
Мария промолчала, продолжая шить, но Агнес узнала то особое молчание, необходимое для того, чтобы подобрать нужные слова.
Наконец, когда напряжённая тишина, казалось, чуть не лопалась, Мария сказала:
— Это… единственное… что я могу сделать для него, для тебя. Я — никто, я не могу поправить что-то важное. Но я поправлю одежду. Поправлю одежду.
Агнес не могла смотреть на Марию. Свет более не резал глаза, но её новое будущее, открывающееся ей со все возрастающей ясностью, ощетинилось булавками и иголками, которые впивались в глазные яблоки.
Она немножко поспала и проснулась от негромкой, но истовой молитвы на испанском.
Мария стояла у кровати, облокотившись на спинку изно-жия. Маленькие смуглые пальцы сжимали чётки из оникса и серебра, но она не перекатывала бусины и не читала на память «Аве Марию». Молилась она за ребёнка Агнес.
С огромной радостью Агнес услышала, что Мария просит не упокоить душу усопшего младенца, а сохранить жизнь ещё живому.
Сил у Агнес не было, она словно превратилась в статую, ей казалось, что она не может пошевелить и пальцем, но, наверное, только усилием воли она сумела поднять руку и коснуться сжимающих чётки пальцев Марии.
— Но младенец умер.
— Сеньора Лампион, нет, — в голосе Марии слышалось изумление. —
Очень слабый. Очень слабый, но не мёртвый.
Агнес вспомнила кровь, ужасную алую кровь. Разрывающую её боль и страшные алые потоки. Она-то думала, что её ребёнок вплыл в этот мир мертворождённым, на волне своей и её крови.
— Это мальчик? — спросила она.
— Да, сеньора. Отличный мальчик.
— Бартоломью. Мария нахмурилась:
— Что вы такое сказали?
— Его имя, — она чуть сильнее сжала пальцы Марии. — Я хочу его видеть.
—
Как куриное яйцо. Слабость туманила мозг, так что Агнес не сразу сообразила, о чём речь.
— Ага. Он в инкубаторе.
— Такие глаза, — сказала Мария.
— Que? — переспросила Агнес.
— Должно быть, у ангелов такие прекрасные глаза. Агнес отпустила пальцы Марии, рука легла на сердце.
— Я хочу его видеть.
Прежде чем ответить, Мария перекрестилась.
— Они должны держать его в инкубаторе, пока он не будет вне опасности. Скоро придёт медсестра, и я заставлю её сказать, когда с ребёнком будет все в порядке. Но я не могу оставить тебя. Я наблюдаю. Наблюдаю тебя.
— Бартоломью, — прошептала Агнес, закрыв глаза. В голосе звучало не просто изумление — благоговейный трепет.
Несмотря на переполнявшую её радость, Агнес не сумела удержаться на поверхности реки сна, из глубин которой недавно поднялась. Но на этот раз она уходила в эти же глубины с надеждой и магическим именем, которое теперь угнездилось и в сознании, и в подсознании. Это имя,
Глава 17
Младший пробудился от кошмара, весь в холодном поту, словно свинья на бойне. Сам кошмар он вспомнить не мог. Что-то тянулось к нему из кромешной тьмы, это всё, что осталось в памяти, чьи-то мерзкие руки схватили его… и тут он проснулся, тяжело дыша.
Ночь все ещё царствовала за окном с венецианскими жалюзи.
В углу на столике горела лампа, но кресла там уже не было. Его передвинули к кровати Младшего.
В кресле, наблюдая за ним, сидел Ванадий. С ловкостью заправского фокусника он переворачивал четвертак пальцами правой руки. Монета ложилась на большой палец, исчезала, чтобы появиться на мизинце, скользила по костяшкам к большому пальцу… процесс повторялся и повторялся.
Часы на столике у кровати показывали 4.37 утра.
Детектив, похоже, вообще не спал.
— Есть одна миленькая песенка Джорджа и Айры Гершвинов, которая называется «Кто-то поглядывает на меня». Ты её слышал, Енох? Этот кто-то для тебя — я, разумеется, не в романтическом смысле.
— Кто… кто вы? — прохрипел Младший, все ещё не пришедший в себя от кошмара и присутствия Ванадия, но уже сообразивший, что ему надо держаться в роли ничего не понимающего человека, которую он играл с самого начала.
Вместо того чтобы отвечать на его вопрос, показывая тем самым, что, по его разумению, Младший и так знал и этот, и многие другие ответы, Томас Ванадий вновь удивил Младшего:
— Я смог получить ордер на обыск твоего дома.
Младший подумал, что это очередная ловушка. Не существовало доказательств того, что Наоми умерла насильственной смертью, а не в результате несчастного случая. Интуиция Ванадия… скорее, его
К сожалению, некоторые судьи в таких вопросах руководствовались не столько буквой закона, сколько… впрочем, о коррупции судей не писал только ленивый. Да и Ванадий, который видел себя ангелом мщения, мог солгать в суде, чтобы получить требующийся ему ордер на обыск.
— Я не… я не понимаю, — Младший сонно моргнул, притворяясь, что ещё находится под воздействием транквилизаторов и других медицинских препаратов, которые по-прежнему поступали ему в вену. И остался доволен нотками недоумения в собственном хриплом голосе, хотя знал, что даже лауреат «Оскара» не смог бы убедить этого критика.
Монетка продолжала скользить по костяшкам пальцев, от мизинца к большому, чтобы исчезнуть в каверне ладони и тут же появиться вновь, поблёскивая в свете лампы.
— У тебя есть страховка? — спросил Ванадий.
