потенциальными пациентами.
Когда на душе бывало уж слишком тяжело, у него мелькала мысль вообще отойти от реанимационной медицины, полностью посвятив себя сердечно-сосудистой хирургии. Когда он видел, что спасенный пациент возвращался к полезной деятельности, к семье, к любимой работе, большей награды он и не желал. Но в критический момент, когда пациент, которого он собирался вернуть к жизни, еще только лежал на операционном столе и Джоунас практически ничего не знал о нем, его грызли сомнения, не возвращает ли он миру зло, от которого тот только что так удачно избавился. Это было больше чем обычная проблема нравственного выбора; это было тяжелейшим бременем ответственности, которую он добровольно взваливал на свои плечи. Будучи человеком глубоко религиозным – хотя и у него бывали сомнения, – он во всех случаях полагался на Бога. 'Поскольку, – рассуждал Нейберн, – мои разум и умение даны мне Богом, у меня нет возможности предугадывать Его намерения и отказывать какому-либо пациенту в помощи по своему разумению'.
Фактор Джереми, однако, разрушал эту стройную концепцию. Если он возвратил Джереми к жизни, а Джереми убивал ни в чем не повинных людей… От этой мысли можно было сойти с ума.
Прохладный воздух больше не бодрил его. Морозцем теперь продирал он по коже.
Ладно, обед так обед. Два бифштекса. Филе миньон. Чуть пожаренные, заправленные острым соусом. Обычный салат, но без приправы, надо, пожалуй, только немного выдавить на него лимон да чуточку присыпать черным перцем. Может быть, все-таки у него и впрямь проснулся аппетит? Он почти никогда не ел говядину; но сегодня можно позволить себе это удовольствие. Как хирург, оперирующий на сердце, он был свидетелем печальных, а порой и роковых последствий мясной диеты.
Он подошел к морозильнику, стоявшему в одном из углов гаража. Нажал на защелку и открыл крышку.
Внутри увидел Мортона Редлоу, недавно представлявшего своей персоной 'Сыскное агентство Редлоу', бледного с сероватым оттенком, словно высеченного из мрамора, под тонким налетом изморози. На лице ломкой коркой застыла запекшаяся кровь, а на том месте, где должен был находиться нос, зияла ужасная пустота. Глаза были открыты. И смотрели в вечность.
Джоунас не отшатнулся. Как хирург, он был подготовлен к разного рода ужасам и сюрпризам биологического свойства и не чувствовал омерзения к трупам. Просто, когда увидел Редлоу, что-то в нем навеки угасло. Умерло. И сердце его превратилось в такую же ледышку, как и у мертвого детектива. Веры в Бога больше не существовало. Никакой. В какого Бога? Но не было и чувства отвращения к представшей перед ним страшной картине, и он не отвел от нее взгляда.
В негнущихся пальцах правой руки Редлоу он увидел сложенную вдвое записку. Мертвец легко расстался с ней, так как мертвые пальцы, прижатые убийцей к записке, усохли в морозильнике и больше не сжимали ее.
Онемевшими пальцами Нейберн развернул письмо и сразу же узнал аккуратный почерк своего сына. Посткоматозной афазии у него не было и в помине. А умственная задержка была не чем иным, как удивительно тонкой и, тщательно продуманной хитростью.
Он прочел: 'Дорогой папочка: чтобы похоронить его по всем правилам, станут искать его нос. Он у него в заднице. Слишком часто совал он его не туда, куда надо, поэтому я всунул его туда, где ему и место. Если бы он вел себя по-умному, я был бы с ним повежливее. Прошу прощения, сэр, что огорчаю вас своим поведением'.
Линдзи вела машину на предельной скорости, выжимая из 'мицубиси' все, на что та была способна, не обращая внимания на неровности и шероховатости шоссе, явно не рассчитанного на такую скорость. Чем дальше к востоку они забирались, тем меньше попадалось им встречных машин, что можно было считать везением, особенно когда на одном из слишком крутых поворотов Линдзи выскочила на встречную полосу.
Снова надев на себя ремень безопасности, Хатч по установленному в их машине телефону позвонил в справочное бюро, выяснил номер приемной Джоунаса Нейберна, позвонил туда и попал на оператора. Та приняла его телефонограмму, совершенно сбившую ее с толку. И, хотя она искренне обещала 'немедленно' передать его сообщение доктору, Хатч сомневался, что они вкладывали в это слово одинаковый смысл.
Теперь, когда все вдруг стало на свои места, он понимал, что раньше это произойти никак не могло. Теперь, в свете познанного, вопрос, заданный ему в понедельник во время медосмотра Джоунасом, обрел совершенно новую значимость. Верит ли Хатч, спросил тот, что зло – это результат поступков людей, или же оно представляет собой реальную силу, некое присутствие, существующее в мире отдельно от нас, само по себе? Рассказ о том, как его сын-психопат зарезал свою мать и сестру, а затем сам покончил жизнь самоубийством, теперь четко соединился в сознании Хатча с видением вяжущей на спицах пожилой женщины. С коллекциями Джоунаса. С коллекцией его сына. Сатанинское начало в видениях несомненно шло от богомерзкого сына, в безумстве своем восставшего против отца, для которого религия составляла главную опору в жизни. И наконец, у него и у Джереми Нейберна была одна общая, очевидная связь, неразрывно соединившая их, – чудесное воскрешение из мертвых, сотворенное руками одного и того же человека.
– Ну и что же следует из того, что нам известно? – спросила Линдзи, когда он вкратце изложил ей суть переданной оператору информации.
– Не знаю.
Мысли Хатча были полны тем, что он увидел в самых последних из своих видений, половину из которых не понял. Но и того, что
Не имея возможности, как Хатч, видеть саму коллекцию, Линдзи сосредоточилась на тайне связи между ним и младшим Нейберном, которая вроде бы немного прояснилась, когда удалось установить личность убийцы в черных очках, но, с другой стороны, по-прежнему оставалась совершенно непонятной и необъяснимой.
– А видения? Они-то откуда взялись на нашу голову? – спросила она, пытаясь постичь суть сверхъестественного явления примерно таким же путем, каким постигла суть реального события, сводя его к отдельным сущностям и соединяя их на мазоните в целостные композиции.
– Не знаю, – честно признался Хатч.
– Связь, благодаря которой мы едем за ним по пятам…
– Не знаю.
Она не вписалась в поворот. Машина вылетела с шоссе на посыпанную гравием обочину. Из-под заскользивших задних колес брызнули мелкие камешки, дробно забарабанили в дно автомобиля. Мелькнул охранительный поручень, слишком близко, машина затряслась от частых, частых, частых ударов металла о металл. Прикусив нижнюю губу так, что, казалось, из нее вот-вот брызнет кровь, Линдзи железным усилием воли выровняла машину.
Хотя Хатч полностью сознавал, что происходит вокруг, видел Линдзи, чувствовал, что машина мчится на сумасшедшей скорости по извилистому, иногда слишком узкому и потому вдвойне опасному шоссе, мысли его беспрестанно возвращались к той страшной картине, которая промелькнула перед его возмущенным взором в видении. И чем больше он думал о намерении убийцы пополнить свою мрачную коллекцию за счет Регины, тем сильнее его охватывал страх за нее, подхлестываемый к тому же дикой злобой на убийцу. И впервые раскаленная добела злоба эта, сродни отцовской, была направлена на нечто, полностью заслуживающее ненависти, на предмет, достойный погибели в ее всепожирающем пламени.
Приближаясь к подъездной дороге к заброшенному парку аттракционов, Вассаго, оторвав взгляд от совершенно пустынного теперь шоссе, перевел его на связанную девочку с торчащим изо рта кляпом, сидевшую рядом с ним. Даже в полумраке машины от его взгляда не ускользнуло, что она пыталась растянуть стягивавшие ее путы. Запястья ее уже начали кровоточить. Маленькая Регина надеялась, что ей удается развязать веревки, наброситься на него или как-то сбежать, хотя положение ее было более чем безнадежным. Какая сила жизни! Девочка заставляла его трепетать от возбуждения.
Ребенок этот был настолько индивидуален, что нужда в матери вообще может отпасть, если ему удастся придумать ей такую позу для коллекции, которая станет подлинным произведением искусства, равным по мощи воображаемым композициям, требовавшим для своей реализации обязательного наличия двух
