— Я понимаю.
— Скит, ты никогда больше не будешь употреблять незаконные наркотики. У тебя не будет никакого желания употреблять их. Единственные наркотики, которые ты в жизни будешь принимать, — те, что выпишут тебе врачи в случае болезни.
— Я понимаю.
— Скит, начиная с этого момента, ты поймешь, что в целом ты хороший человек, не более и не менее испорченный, чем все остальные люди. Все плохое, что раньше говорил о тебе твой отец, отношение к тебе матери, оскорбления Дерека Лэмптона — ни одна из этих вещей больше не заденет тебя, не обидит тебя, никак больше не ущемит тебя.
— Я понимаю.
У Марти, стоявшей, опершись на стол, в глазах сияли слезы.
Дасти был вынужден сделать паузу. Он с трудом перевел дыхание, потом заговорил снова:
— Скит, ты оглянешься назад, в свое детство, и найдешь там время, когда ты верил в будущее, когда ты был полон мечтами и надеждами. Ты снова поверишь в будущее. Ты будешь верить в себя самого. Скит, у тебя появится надежда, и ты никогда, никогда больше не лишишься ее.
— Я понимаю.
Скит глядел в бесконечность. Пустяк сидел, оцепенев. Добрый Валет мрачно смотрел на происходившее. Марти вытерла глаза рукавом блузки.
Дасти приложил большой палец к среднему.
Замер. Подумал обо всех тех вещах, которые могли пойти не так, как надо, вспомнил о том, куда приводит дорога, вымощенная благими намерениями…
Глаза Скита закрылись, он обмяк на стуле. Его дыхание сделалось ровным, как у обычного спящего человека. Голова опустилась, подбородок лег на тощую грудь.
Сломленный ответственностью, которую только что принял на себя, Дасти встал из-за стола, постоял мгновение в нерешительности, а затем вошел в кухню. Встав у раковины, он открутил кран, подставил руки под струю и несколько раз плеснул водой себе в лицо.
Следом за ним вошла Марти.
— Все будет хорошо, милый.
Вода маскировала слезы, брызнувшие у него из глаз, но страшную тревогу, заставлявшую голос жалко дрожать, он скрыть не мог.
— А что, если я каким-то образом сделал ему еще хуже, чем было?
— Хуже ты не сделал, — уверенно ответила Марти.
Он потряс головой.
— Ты не можешь знать наверняка. Сознание настолько уязвимо. Один из худших пороков этого мира… Столько людей стремятся подчинить себе сознание других людей и причиняют им так много вреда. Так много вреда. Ты не можешь ничего знать об этом наверняка, и никто из нас не может.
— Я знаю, — мягко, но твердо сказала она, приложив ладонь к его влажной щеке. — Ведь то, что ты только что сделал, было сделано из одной лишь любви, чистой бескорыстной любви к брату, и потому из этого ни в коем случае не может выйти ничего плохого.
— Да. А дорога в ад вымощена благими намерениями.
— Как и дорога в рай, разве не так?
Дрожа, пытаясь проглотить твердую тяжелую глыбу, вставшую поперек горла, он медленно проговорил с еще большим страхом в голосе:
— Я боюсь того, что может произойти, если это подействует… но еще больше боюсь, что не подействует. Насколько мои надежды безумны? Что, если я щелкну пальцами, и проснется прежний Скит, все так же полный ненависти к самому себе, все такой же растерянный, все такой же несчастный милый безобидный наркоман? Это его последний шанс, и я так хочу верить в то, что все пройдет, как я рассчитываю, но что, если я щелкну пальцами, и окажется, что его последний шанс вообще не был шансом? Что тогда, Марти?
Марти всегда умела придать ему сил, и сейчас в ее голосе прозвучала сила, которая помогла ему укрепиться:
— По крайней мере, ты использовал этот шанс.
Дасти посмотрел в комнату, туда, где стоял обеденный стол, на затылок Скита. Свалявшиеся и растрепанные волосы. Худая шея, хилые плечи.
— Пойдем, — негромко, но так же твердо сказала Марти. — Дай ему новую жизнь.
Дасти завернул кран. Он оторвал от рулона несколько бумажных полотенец и вытер лицо. Скомкал полотенца и бросил их в мусорное ведро. Крепко потер одну о другую сложенные ладони, как будто надеялся массажем успокоить дрожь в руках.
Клик-клик-клик. Частое цоканье когтей по линолеуму.
Любознательный Валет присоединился к уединившимся в кухне хозяевам. Дасти погладил золотистую голову собаки.
Наконец он собрался с духом и вслед за Марти вернулся к обеденному столу. Они сели на свои места рядом с Пустяком и Скитом.
Снова большой палец прижался к среднему.
А теперь, приходите — волшебство, доброе или злое, надежда или отчаяние, радость или горе, смысл или бессмыслица, жизнь или смерть:
Скит открыл глаза, поднял голову, выпрямился на стуле, оглядел сидевших рядом и просил:
— Ну что, когда же мы начнем?
Он совершенно не помнил о том, что происходило несколько минут тому назад.
— Типично, — заявил Пустяк, энергично кивая головой.
— Скит? — позвал Дасти.
Малыш повернулся к нему.
Дасти набрал полную грудь воздуха, замер, а потом на выдохе произнес имя:
— Доктор Ен Ло.
Скит вскинул голову.
— А?
— Доктор Ен Ло.
— Доктор Ен Ло, — подхватила Марти.
— Доктор Ен Ло, — внес свой вклад Пустяк.
Скит обвел ошеломленным взглядом лица, на которых было написано одинаковое выжидающее выражение; даже Валет стоял на задних лапах, положив передние на стол, и глядел на него.
— Это что, загадка, викторина или еще какая-нибудь глупость? Может быть, этот парень, Ло, что-то натворил в истории? Так я в истории никогда не был силен.
— Отлично, — провозгласил Пустяк.
— Легкий порыв, — сказал Дасти.
— Похоже на рекламу буксировщика автомобилей, — озадаченно ответил Скит.
По крайней мере, первая часть плана сработала. Скит больше не был запрограммирован, не поддавался управлению со стороны.
А что касается второй цели, поставленной Дасти, то только время могло показать, удалось ли ее достигнуть: освободился ли Скит от угнетавшего его прошлого.
Дасти отодвинул свой стул от стола и поднялся на ноги.
— Вставай, — обратился он к Скиту.
— А?
— Давай, братишка, вставай.
Тот встал; больничное одеяло соскользнуло с его плеч и упало на стул. Малыш напоминал чучело из связанных крестом палок, с соломенной башкой, одетое в пижаму, снятую с толстяка.
Дасти обнял брата обеими руками и крепко, очень крепко прижал к себе. Когда наконец он нашел в себе силы заговорить, то сказал:
