потому, что чувствовали: время не терпит, и потеря его теперь могла оказаться смертельной ошибкой.
— А что вы делали в бронежилетах?
— Хорошо, что вы не захотели взять их в Нью-Мексико, — сказал Скит. — Я и Пустяк… — он виновато взглянул на мать, — Пустяк и я решили тоже сделать что-нибудь полезное, и сели на хвост доктору Ариману.
— Вы
— Мы следили за ним в грузовике Пустяка…
— Который я заставила их поставить в гараж, — вставила Клодетта. — Я не желаю, чтобы такой автомобиль видели на моей дорожке.
— Это прекрасный грузовик, — возразил Скит. — Так или иначе, мы надели жилеты, просто так, на всякий случай, и поехали за ним, а он каким-то образом обнаружил нас и сам принялся следить за нами. Мы думали, что потеряли его, и поехали на пляж. Когда мы там пытались вступить в контакт с одной из плавучих баз, он просто-напросто подошел к нам, выстрелил в каждого из нас по четыре раза.
— Боже мой! — с трудом выговорила Марти.
Дасти затрясло; его переполняла масса эмоций, которые он не мог ни поименовать, ни даже разделить. Однако он заметил, что глаза Скита ярче и яснее, чем за все время, прошедшее с того праздничного дня, когда, более пятнадцати лет назад, они вдвоем наполнили коробку собачьим дерьмом и послали его Холдену Колфилду-старшему, которого Клодетта отвергла в пользу Дерека.
— На нем была лыжная маска, так что мы не смогли бы верно описать его в полиции. Мы даже не ходили в полицию. Подумали, что от нее не будет никакого толку. Ну и что, все равно мы знали, что это был он. Ему не удалось нас одурачить. — Скит весь сиял, как будто они задержали психиатра на месте преступления. — Он два раза выстрелил в Пустяка, потом четыре раза в меня. Это было все равно, как если бы мне прямо по кишкам колотили молотком; из меня все дыханье вышибло, я чуть сознание не потерял; хочу глотнуть воздуху, и не могу, потому что даже за воем ветра он мог услышать меня и понять, что я на самом деле не мертв. Притворился убитым. Пустяк тоже. Так вот, прежде чем повернуться к Пустяку и выстрелить в него еще два раза, этот парень говорит мне: «Твоя мать шлюха, отец мошенник, а у отчима свиное дерьмо вместо мозгов».
— Я никогда даже не встречалась с этим штамповщиком псевдопсихологического бреда, — ледяным тоном сказала Клодетта.
— Потом я и Пустяк, Пустяк и я, мы оба поняли, что Ариман поспешно удрал, но мы еще полежали там, потому что были перепуганы. И некоторое время просто не могли двигаться. Словно нас парализовало. Чуете? А потом, когда мы смогли шевелиться, приехали сюда, чтобы выяснить, почему он считает мою мать шлюхой.
— Вы были в больнице? — взволнованно спросила Марти.
— Нет, со мной все прекрасно, — беззаботно ответил Скит, опустив наконец свитер.
— У тебя могло быть сломано ребро, внутренние повреждения.
— Я говорила ему то же самое, — сказала Клодетта, — но безуспешно. Ты же знаешь, Шервуд, что собой представляет Холден. У него всегда было больше энтузиазма, чем здравого смысла.
— Отправиться в больницу — очень хорошая идея. А сделать это не поздно и сейчас, пока травмы совершенно свежие, — обратился Дасти к брату. — Это будет прекрасная улика на тот случай, если нам удастся доставить этот кусок говна в суд.
— «Ублюдок», — наставительно заметила Клодетта, — или «сукин сын». И то и другое годится, Шервуд. Бессмысленная вульгарность не впечатляет меня. Если ты считаешь, что слово «говно» шокирует меня, то подумай, прежде чем употребить его снова. Но мы, в этом доме, никогда не считали, что Вильям Берроуз имеет отношение к литературе, и не собираемся менять свою точку зрения.
— Мне нравится твоя мать, — сообщила Марти мужу.
Глаза Клодетты почти незаметно прищурились.
— А как там, в Нью-Мексико? — спросил Скит.
— Край очарования, — ответил Дасти.
В конце вестибюля отворилась дверь, ведущая в кухню, и оттуда появился Дерек Лэмптон. Он приближался, развернув плечи, с прямой, как шомпол, спиной, выпяченной грудью, но, хотя его осанка была совершенно такой, какая подобает старому вояке, все же казалось, что он крадется мимо стоящих.
Скит и Дасти стали тайно называть его между собой Гадом с первого же дня после его появления, имея в виду, что он похож на пресмыкающееся. Но Лэмптон больше походил на норку. Он был таким же складным и гладким, с густыми и блестящими, как мех этого зверька, волосами и быстрыми, черными, осторожными глазками создания, которое успевает совершить пагубный налет на курятник, стоит фермеру лишь на минутку отвернуться. На руках у него (он не протянул руки ни Дасти, ни Марти) были более заметные, чем у большинства людей, кожистые перепонки между изящными пальцами, а ногти имели слегка заостренную форму, словно коготки на проворных звериных лапках. Норка из семейства куньих, близкая родственница ласки и хорька.
— Что, кто-то умер, и мы знакомимся с завещанием? — спросил Лэмптон. Он считал, что обладает исключительным чувством юмора, а произнесенная фраза была, вероятно, одним из самых изысканных приветствий, которые от него можно было ожидать.
Он осмотрел Марти с головы до ног, задержавшись на груди, укрытой свободным свитером, поскольку никогда не считал нужным скрывать свой интерес к привлекательным женщинам. Встретившись наконец с ней взглядом, он обнажил свои мелкие, острые, снежно-белые зубки. Он считал этот оскал улыбкой и, пожалуй, искренне верил в то, что его улыбка была соблазнительной.
— Шервуд и Мартина на самом деле побывали в Нью-Мексико, — сообщила мужу Клодетта.
— Неужели? — удивился Лэмптон, вздернув брови.
— Я же говорил вам, — вмешался Скит.
— Действительно, — подтвердил Лэмптон, обращаясь скорее к Дасти, чем к Скиту. — Он сказал нам об этом, но с такими яркими деталями, что мы предположили, что это были не столько действительные события, сколько одна из его болезненных фантазий.
— У меня нет болезненных фантазий, — возразил Скит. Он старался говорить твердо, но не решался встретиться взглядом с Лэмптоном и произнес свою протестующую речь, глядя в пол.
— Холден, не кидайся в бой, — успокоил его Лэмптон. — Говоря о твоих болезненных фантазиях, я вовсе не осуждаю тебя, точно так же, как не стал бы осуждать Дасти, если бы мне пришлось упомянуть о его патологическом отвращении к авторитетам.
— У меня нет патологического отвращения к авторитетам, — сказал Дасти, сердясь на самого себя за то, что не смог преодолеть потребности ответить. Но он старался, чтобы его голос звучал спокойно, даже дружественно. — Я питаю законное отвращение к мнению о том, что кучка представителей элиты имеет право указывать всем остальным, что они должны делать и что думать. Я испытываю неприязнь к самозваным экспертам.
— Шервуд, — заметила Клодетта, — ты ничуть не подкрепляешь свою аргументацию, используя неумышленный оксюморон, такой, как «самозваные эксперты».
— Клодетта, на самом деле это не был оксюморон, — с совершенно спокойным лицом ровным голосом сказала Марти. — Это был эвфемизм[60], и он использовал слово «самозваный» вместо более вульгарного, хотя и более точного определения «наглые говенные эксперты».
Если бы даже в нем хоть когда-либо возникало малейшее сомнение в том, что он будет всегда любить Марти, то теперь Дасти понял наверняка, что не разлюбит ее никогда, даже на бесконечных дорогах времени.
— Холден, Дерек совершенно прав насчет обеих проблем, — сказала Скиту Клодетта, будто не слышала слов невестки. — Он не осуждал тебя. Он не из тех людей. И у тебя, без сомнения, имеются болезненные фантазии. Ты не сможешь жить нормальной жизнью, пока не осознаешь свое состояние.
Переступить через порог всегда было трудно, но еще труднее было пройти через вестибюль.
— Холден перестал принимать свои лекарства, — сообщил Дасти Дерек Лэмптон, вновь уставившись на грудь Марти.
— Вы выписали мне семь рецептов, — возмутился Скит. — После того как я утром принимал все
